Пушкин и масонство

«Когда он говорил о вопросах иностранной и отечественной политики, — писал в некрологе о Пушкине знаменитый польский поэт Мицкевич, — можно было думать, что слышите заматерелого в государственных делах человека».

Духовное развитие Пушкина — свидетель победы русского духа над теми соблазнами, которые овладели душой образованного на европейский манер русского человека когда он столкнулся с чуждой стихией европейской культуры. «Он весь русский с головы до ног, — указывал Гоголь в «Переписке с друзьями», — все черты нашей природы в нем отразились, и все окинуть иногда одним словом, одним чутко найденным прилагательным именем, свойство это в нем разрасталось постепенно, и он ОТКЛИКНУЛСЯ БЫ ПОТОМ ЦЕЛИКОМ НА ВСЮ РУССКУЮ ЖИЗНЬ, также как он откликался на всякую отдельную ее черту».

Достоевский называл Пушкина «Великим и непонятым еще предвозвестителем». «Пушкин, — пишет Достоевский, — как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с Петровской реформы, и появление его способствует освещению темной дороги нашей НОВЫМ, НАПРАВЛЯЮЩИМ СВЕТОМ. В этом то смысле Пушкин есть пророчество и указание (Достоевский. Дневник Писателя). «В Пушкине, — как правильно подчеркивает А. Ющенко в своей работе «Пророческий дар русской литературы», — родились все течения русской мысли и жизни, он поставил проблему России, и уже самой постановкой вопроса предопределил способы его разрешения».

«…По моему, Пушкина мы еще и не начинали узнавать: это гений, опередивший русское сознание еще слишком надолго. — Это был уж русский, настоящий русский, сам, силою своего гения, переделавшийся в русского, а мы и теперь все еще у хромого бочара учимся. Это был один из первых русских, ощутивший в себе русского человека всецело, вырвавший его в себе и показавший на себе, как должен глядеть русский человек, — и на народ свой, и на семью русскую, и на Европу, и на хромого бочара, и на братьев славян. Гуманнее, выше и трезвее взгляда нет и не было еще у нас ни у кого из русских.» (Достоевский. Дневник Писателя).

«…Впрочем, судя по ходу дел, вряд ли сербы скоро узнают этого неизвестнейшего из всех великих русских людей, — так, я думаю, можно определить нашего великого Пушкина, про которого у нас тысячи и десятки тысяч из нашей интеллигенции до сих пор не знают, что это был таких великих размеров поэт и русский человек.» «Не было бы Пушкина, — замечает Достоевский в другом месте «Дневника Писателя», — не определились бы, может быть, с такою непоколебимой силой (в какой это явилось потом, хотя все еще не у всех, а у очень лишь немногих) наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов». Современник Достоевского выдающийся критик А. Григорьев, критик несравненно более глубокий, чем превознесенный Орденом Русской Интеллигенции В. Белинский, справедливо утверждал, что: «Пушкин — это наше все». «Он… представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным, после всех столкновений с чужим, с другими мирами»

III. ПОЭТ И ЦАРЬ

I

Вскоре после восстания декабристов (20 января 1826 года) Пушкин пишет Жуковскому: «Вероятно правительство удовлетворилось, что я к заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел… Я был масон в Кишиневской ложе, т. е. в той, за которую уничтожены в России все ложи. Я, наконец, был в связи с большею частью нынешний заговорщиков. Покойный Император, сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии…» «Кажется можно сказать царю: Ваше Величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?»

«Конечно, — пишет Пушкин Дельвигу в феврале того же года, — я ни в чем не замешан, и, если правительству досуг подумать обо мне, то оно легко в этом удостоверится. Но просить мне как-то совестно, особенно ныне, образ мыслей моих известен. Гонимый шесть лет сряду, замаранный по службе выключкою, сосланный в деревню за две строчки перехваченного письма, я, конечно, не мог доброжелательствовать покойному царю, хотя и отдавал полную справедливость его достоинствам. Но никогда я не проповедовал ни возмущения; ни революции, — напротив…» В письме к Жуковскому, написанному 7 марта, Пушкин опять подчеркивает, что «Бунт и революция мне никогда не нравились, но я был в связи почти со всеми, и в переписке со многими заговорщиками. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова. Если бы я был потребован Комиссией, то я бы, конечно, оправдался». «Вступление на престол Государя Николая Павловича подает мне радостную надежду. Может быть Его Величеству угодно будет переменить мою судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости».