Пушкин и Натали. Покоя сердце просит…

Есть основания считать, что Полетика была влюблена в Дантеса, а может быть, и была с ним в связи. Такое предположение позволяют сделать ее письма к нему, когда он был под арестом после дуэли. Не будем приводить их здесь, достаточно двух небольших выдержек, «…вы плохо меня знаете, ибо если я кого люблю, то люблю крепко и навсегда». Уезжая, Дантес сделал Полетике дорогой подарок (кольцо или браслет): «ваш подарок на память меня растрогал, и я не сниму его больше с руки… он проникает мне в душу». Впоследствии Полетика поддерживала переписку с Дантесом и, когда бывала за границей, встречалась с ним.

Всякие отношения между домами Пушкиных и Полетики были, конечно, прерваны. Но много лет спустя Наталья Николаевна, бывая у Строгановых, встречалась там с Полетикой.

Портрет Пушкина. Художник И. Л. Линев. 1836-37 гг. Это последнее прижизненное изображение Пушкина

«Я вижу довольно часто ваших сестер у Строгановых, но отнюдь не у себя: Натали не имеет духа придти ко мне… Она никогда не говорит о прошлом. Оно не существует между нами», – писала Полетика Дантесам. Нет, именно оно существовало, это прошлое, и никогда не могло быть забыто…

«Addio, vita mia, ti amo»[129]

Двадцать седьмого января в пятом часу пополудни на Черной речке состоялась дуэль. Пушкин был тяжело ранен в живот. Дантес получил ранение в руку, которой он прикрыл грудь при ответном выстреле поэта.

Последние дни и часы жизни Пушкина запечатлены во многих воспоминаниях друзей и современников поэта. Они были опубликованы в советское время, но некоторые из них мало известны широкому кругу читателей. Приведем здесь те, которые связаны с характеристикой образа жены поэта.

Когда раненого Пушкина привезли домой, жена выбежала в переднюю и упала без чувств. Приехавший вскоре лейб-медик Арендт, осмотрев больного, признал рану смертельной. По настоянию Пушкина он не скрыл от него, что положение очень тяжелое. С этого момента Пушкин перестал думать о себе, и все его мысли обратились к жене.

«Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском», – сказал он доктору Спасскому.

«Княгиня[130] была с женою, которой состояние было невыразимо; как приведение, иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал ее умирающий муж. Он не мог ее видеть (он лежал на диване лицом от окон к двери); но он боялся, чтобы она к нему подходила, ибо не хотел, чтобы она могла приметить его страдания» (В. А. Жуковский).

«Это были душу раздирающие два дня; Пушкин страдал ужасно, он переносил страдания мужественно, спокойно и самоотверженно и высказывал только одно беспокойство, как бы не испугать жены. «Бедная жена, бедная жена!» – восклицал он, когда мучения заставляли его невольно кричать…» (П. А. Вяземский).

Когда состояние Пушкина ухудшилось, он просил друзей не давать излишних надежд жене, не скрывать от нее правду: «Она не притворщица; вы ее хорошо знаете, она должна все знать» (И. Т. Спасский). Он часто призывал к себе жену, несколько раз оставался с ней наедине…

«…Он думал только о своей жене и о горе, которое он ей причиняет. Между приступами своих ужасных страданий он звал ее, ласкал, утешал. Он говорил, что она невиновна в его смерти и что никогда ни на минуту он не лишал ее своего доверия и любви… Он просил также, чтобы к нему привели всех его четверых детей, и каждого благословил» (Е. Н. Мещерская).

«…1 час. Пушкин слабее и слабее… Надежды нет. Смерть быстро приближается; но умирающий сильно не страждет; он покойнее. Жена подле него… Александрина плачет, но еще на ногах. Жена – сила любви дает ей веру – когда уже нет надежды! Она повторяет ему: «Tu vivras!»[131] (А. И. Тургенев).

«…Г-жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти… Увидя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые темно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала:

– Пушкин, Пушкин, ты жив?!

Картина была разрывающая душу…» (К. К. Данзас).

«Несчастную жену с большим трудом спасли от безумия, в которое ее, казалось, неудержимо влекло мрачное и глубокое отчаяние». Эти слова, записанные в дневнике Д. Ф. Фикельмон, нам кажется, ближе всех к тому состоянию, в котором находилась Наталья Николаевна после смерти мужа. Княгина Вяземская рассказывала Бартеневу, что «конвульсии гибкой станом женщины были таковы, что ноги ее доходили до головы. Судороги в ногах долго продолжались у нее и после, начинаясь обыкновенно в 11 часов вечера».

«…В субботу вечером я видела несчастную Натали, – писала брату 2 февраля 1837 г. С. Н. Карамзина, – не могу передать тебе, какое раздирающее душу впечатление она на меня произвела: настоящий призрак, и при этом взгляд ее блуждал, а выражение лица было столь невыразимо жалкое, что на нее невозможно было смотреть без сердечной боли».

10 февраля 1837 года Карамзина пишет: