Пушкин и тайны русской культуры

А вот еще легенда, записанная от «водопроводчика С. Менкова»: «Слышал еще до войны – будто привидение по ночам ходило по дому. Все в белом, а мужчина или женщина – разобрать нельзя. И был приказ, чтобы полиция подкараулила. Вот стали караулить. Смотрят – идет. Тут давай палить в него из револьвера. Зажгли огонь. Никого нет, а пули на полу лежат».

В других версиях вы найдете и чертей, которые «балы устраивали», и «фальшивые деньги», и даже оттенки выражений типа «говорят», «будто», «правда ли, нет ли» и т. п. По свидетельству старожила Москвы М.И. Чуванова в этот дом в самом начале войны угодила бомба.

Неизвестный человек с немецкой фамилией, может быть, и начинавшейся на дубль-ве, навсегда стер его с московского ландшафта. Теперь там плоскокрыший магазин «Цветы» и таинственный участок за забором. В довершение можно сообщить, что по справочнику Суворина «Вся Москва» дом этот принадлежал в 1917 году купцу-антиквару.

Интересно? Еще бы. Тянется рука объявить найденным (это делается обычно за писателя) «первотолчок романа» (28 год!). Можно написать диссертацию, скажем: «Булгаков и народноречевая культура Москвы конца XIX – начала XX веков. Проблема коннотации», и успешно защитить; я первый буду голосовать «за» в совете Института мировой литературы. Но продвинет ли это мысль Булгакова в нашу жизнь? Скорее задвинет – туда, где эта мысль едва забрезжила.

Или, предположим, мы прочли у Н. Берберовой про «клетчатые брюки В.А. Пяста, знаменитые в те годы в Петербурге. О них было в пародии… – «и клетчатые панталоны, рыдая, обнимает Пяст»… Они назывались Пясты…». Напали, кажется, опять на нужный след. Но разве булгаковская идея, когда во сне Турбина вдруг является первый из тех – «в брюках в крупную клетку», которые разбредутся потом по всему пространству «Мастера и Маргариты» – разве этот образ лжи, двоения, миража, бездонных пустот среди будто бы прочных линий не сообщает нам нечто бесконечно более важное, чем принадлежность кому-то картинных панталон?

Или вот, роясь в каталогах, можно случайно набрести: «Майдель. Э., бар. К вопросу о желудочном секретине. Эксперимент. исслед. в физиологии, лаборатории ун-та св. Владимира. 1917. Киев, 104 ст. Цена не обозн.». Того самого университета, который кончал в это время студент-медик Михаил Булгаков, – вдруг еще, допустим, получивший от барона на экзамене «неуд»… Разъяснит ли это роль и душу провокатора? Только затемнит, а может быть, и оскорбит память почтенного физиолога. Предположим, что ближе к Майгелю романа «неизбежный барон Штайгер», поминаемый в дневниках Елены Сергеевны в связи с посещением ими иностранных посольств. Документальные свидетельства о нем уже собраны. Но опять-таки: ради него ли создан образ, осветивший одной вспышкой всех и разных майгелеподобных, которых мы могли сами встречать?

Есть основания считать, что затемняющую роль, увы, может выполнять и разыскание вариантов, неизбежное в филологии, потому что все усилия писателя были сосредоточены на том, чтобы дать один-единственный, выводящий из тьмы неизвестную мысль. Возвращение читателю отброшенных страниц имело бы смысл, если бы на уровне булгаковской идеи нам было разъяснено, почему они ушли. Если же нас уверяют, что эти варианты, как они есть, «позволяют уточнить», то это, простите, не уточнение, а запутывание того, что писатель для нас с большим трудом распутал.

Конечно, в движении культуры есть большие дороги, и обнаружить их признаки, следы далеких соответствий, бывает важнее, чем выделить насущный момент. Эти общие линии находят тому же моменту его место, дают направление, включают в духовную связь. Но это совсем иное, чем источники.

Каюсь, например, что приведя в статье 69-го года того же «клетчатого» из «Белой гвардии» во сне Турбина (чтобы не забыть рождения идеи), я не вспомнил, откуда взялись его слова: «Россия – страна деревянная, нищая, а русскому человеку честь – только лишнее бремя». Но Елена Сергеевна, следившая за каждой касавшейся Булгакова строкой, заволновалась: «Это цитата! Цитата!». Через три дня звонит и говорит: «Нашла!» (или «нашли», не помню). Это «Бесы»! Достоевский, – слова Кармазинова, который обнаружил для себя оправдание, зачем ему надо бежать в благоустроенную Европу. Ничего современнее не скажешь; этим мгновенно замкнулась дуга от бесов Достоевского к булгаковским, к их аргументам и целям наших дней.