Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

И в то же время — решительно отказывался от быстрых, «верных» способов завоевания читателя. Вяземский восклицает: «Век Карамзина и Дмитриева сменяется веком Сенковского и Булгарина»[651]. Булгарин, в свою очередь, ехидно объявляет: «Пусть уверяют, что пушкинский период кончился, что теперь наступает новая эпоха. Это может быть справедливо в отношении к столицам, но в Саратовской губернии царствует и продолжается ещё пушкинский период»[652].

Пушкин же идёт к читателю своим путём — зачастую путём удаления от него; «не зарастёт народная тропа», «и долго буду тем любезен я народу…»: для того чтобы это осуществилось, нужно не к ним спуститься, а их к себе поднять; муза послушна не велению толпы, а «веленью божию».

В принципе в «теории» всё было ясно — что Булгарин и что Пушкин; но в жизни — тяжко.

Мы взглянули, пусть бегло, на основную массу российских читателей и нашли, что великий писатель имел серьёзные, горькие основания говорить о «слепой толпе», «смехе толпы холодной».

Декабристы

Теперь обратимся к численно небольшой, но исторически важной части российских читателей: стариков, главное своё дело совершивших.

«Я помню, что когда я не умел ещё читать, то знал уже на память некоторые стихи из 1-й главы „Евгения Онегина“, так часто эту главу при мне читали. Лет тринадцати я мог уже без ошибки прочесть на память большинство мелких стихотворений, я знал, конечно, всё напечатанное и многое, обращавшееся в рукописях. Мою страсть к Пушкину наследовали мои сыновья.

У меня здесь есть внучка лет девяти, которая много знает из Пушкина не хуже меня — и даже иногда меня поправляет, если я ошибусь. Надеюсь, что и правнуки будут иметь такую же страсть к Пушкину».

Это отрывок из письма Евгения Ивановича Якушкина к своему другу-пушкинисту и библиографу Петру Александровичу Ефремову (от 20 февраля 1887 г.). Сын декабриста родился в 1826-м, когда отец, Иван Дмитриевич Якушкин, был уже в тюрьме; его назвали Евгением в честь другого декабриста — Оболенского. «Когда я не умел ещё читать» — это конец 1820-х годов; отец на каторге, мальчика воспитывают мать и бабушка; частый гость и друг — П. Я. Чаадаев. «Лет тринадцати» — это время после смерти Пушкина.

Затем Е. И. Якушкин оканчивает Московский университет, участвует в общественном движении 60-х годов и делает в ту пору необычайно много для сохранения и публикации — в России и у Герцена — декабристских мемуаров, запретного, «потаённого» Пушкина. Евгений Якушкин фамилией, возрастом, политическими воззрениями был человеком декабристского круга и демократом 40-х годов; его «страсть к Пушкину» разделяли многие из старших — отец, Пущин, Волконский, Кюхельбекер… Однако ещё в 1830-х годах давнее признание сменяется серьёзной «левой критикой».

Отношения декабристов и Пушкина в 1830-х годах рассматривались многократно; свой взгляд автор данной книги развил в другом труде[653]. Поэтому здесь уместен сравнительно короткий обзор. Несколько сот человек приговором суда или административно отправленные в 1826 году в Сибирь, на Кавказ, по дальним гарнизонам, в имения под надзор, лишённые гражданских прав и слова,— декабристы тем не менее объективно составляли «незримое сообщество», чьё мнение и суждение просачивались разными каналами на свободу, и весомо участвовали в главных российских разговорах.

Период диалога Пушкина с ссыльными декабристами относится к 1826—1827 годам: тогда были написаны главные послания поэта заточённым друзьям, появились их отклики.

Позже разговор замирает, очевидно, более всего из-за неприятия декабристами опубликованных пушкинских «Стансов» и других его «знаков примирения» с властью.

Незнание, непонимание, физическая невозможность, иногда и нежелание понять сложную позицию поэта — всё это отражалось в некоторых сохранившихся «репликах» И. И. Горбачевского, Д. И. Завалишина, И. И. Пущина и других «государственных преступников». М. С. Лунин в своих потаённых трудах, создававшихся в 1837—1840 годах, совершенно не упоминает Пушкина. В одном из последних «наступательных» сочинений, «Общественное движение в России в нынешнее царствование» (1840 г.), декабрист рассматривает пятнадцатилетнее правление Николая и делает заключение, конечно, несправедливое, но хорошо понятное в общем контексте лунинских идей: «За этот период не появилось ни одного сколько-нибудь значительного литературного или научного произведения. Поэзия повесила свою лиру на вавилонские ивы…»[654]

На «периферии» декабристской критики в ту пору возникают отдельные односторонние суждения, легенды, порою и сплетни; и тогда А. А. Бестужев восклицает (26 января 1833 г.): «Я готов, право, схватить Пушкина за ворот, поднять его над толпой и сказать ему: „Стыдись! Тебе ли, как болонке, спать на солнышке перед окном, на пуховой подушке детского успеха? Тебе ли поклоняться золотому тельцу, слитому из женских серёг и мужских перстней — тельцу, которого зовут немцы „Маммон“, а мы, простаки, Свет?“»[655]