Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

В своих письмах, записях, статьях молодые люди Пушкина почти не вспоминали. По мнению молодых людей, сейчас — в 30-е годы — поэт занимается не тем или не совсем тем, а впрочем, вообще — мало занимается, ибо мало печатается.

Белинский — один из несосланных молодых людей — отзывается, например, в 1835-м на новые сочинения («Будрыс…», «Гусар», «Подражание древним» и др.) : «Их с удовольствием, даже с наслаждением прочтёт семья, собравшаяся в скучный, длинный зимний вечер у камина; но от них не закипит кровь пылкого юноши, не засверкают очи его огнём восторга <…> Осень, осень, холодная, дождливая осень после прекрасной роскошной весны, благоуханной весны, словом —

…прозаические бредни
Фламандской школы пёстрый вздор.

<…> Будь поставлено на заглавии книги имя г. Булгарина, и я бы был готов подумать, уж и в самом деле Фаддей Бенедиктович не гений ли? Но Пушкин — воля ваша, грустно и подумать»[670].

Белинский в середине 1830-x годов полемизировал с Пушкиным по многим вопросам, не разделяя или не понимая важных идейных, издательских принципов поэта. В ту же пору из Вятки в Москву и обратно почта возит каждую неделю, а то и чаще письма ссыльного Александра Герцена и его невесты Натальи Захарьиной. Несколько писем отправлены в феврале и марте 1837 года, но о смерти Пушкина там ни слова! Так же, как и в более поздних посланиях. Для неё — это понятно: она живёт как бы вне времени, заключённая в собственном чувстве; если бы Пушкин мог знать, его заняла бы эта ситуация: гибель великого поэта, печаль тысяч людей — и влюблённая девушка, выросшая на стихах этого поэта и не желающая сейчас знать ни о нём, ни о чём. Но он — её Александр,— он вполне на земле и пишет не только о любви, но и о литературе — о Шиллере, даже Чаадаеве. И вот Пушкин умер, а Герцен — ни слова. Может быть, считал, что поэт умер уже давно, а теперь убили только человека? Огарёв, правда, отозвался из своей ссылки стихами «На смерть поэта», но в них преобладает чувство ненависти к погубителям; не о поэтической судьбе, а о власти, о «руке Николая». Пушкин, как видим, находился в непростых отношениях с молодёжью, которая столь трудно идёт к нему.

Исчерпаны ли этим прижизненные отношения Пушкина и «юных москвичей»?

Мы уже пользовались (с понятными оговорками) позднейшими «сердитыми» воспоминаниями Герцена о Пушкине 1830-х годов; но есть ведь и другие строки, не противоречащие, сложно гармонирующие с критикою. Разумеется, и здесь — взгляд из будущего, но открывающий или приоткрывающий смутно ощущаемое при жизни, ясно осознанное после гибели Пушкина: отношения не развивались по прямой. Сначала восхищение, любовь (1820-е гг.); потом, в 1830-х — несогласие, осуждение, смутное понимание; затем, с 1840-х,— опять любовь, высокое понимание.

Вот как смотрела на Пушкина юная Москва.

Но как же оценивал её сам поэт?

Москва пушкинская

Любовь к Москве и спор с нею, притяжение и отталкивание; город, где Пушкин родился, но где жить не желает…

Молодые, дерзкие юноши «вокруг университета» Пушкина и раздражают, и притягивают: в черновиках «Путешествия из Москвы в Петербург» (1833—1834) написаны (и затем зачёркнуты) строки про «бездушного читателя французских газет, улыбающегося при вести о наших неудачах» (XI, 482; речь идёт о временных военных неудачах 1831 г.). Это ответ на дошедший ропот Герцена и его единомышленников.

Несмотря на краткость своих наездов во вторую столицу, Пушкин, как видно, успел заметить, услышать о молодых людях, увлечённых сегодня Шеллингом, завтра — Гегелем; подразумеваются кружки, общества — такие, как у Станкевича, Аксакова, Киреевских; вокруг Герцена, Огарёва, Белинского. В «Путешествии из Москвы в Петербург» находим: «Философия немецкая, которая нашла в Москве, может быть, слишком много молодых последователей, кажется, начинает уступать духу более практическому. Тем не менее влияние её было благотворно: оно спасло нашу молодёжь от холодного скептицизма французской философии, и удалило её от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего поколения!» (XI, 248).

«Вредные мечтания», то есть декабризм: Пушкин, конечно, в немалой степени маскируется для цензуры, но главная идея и на расстоянии «схвачена» верно — насчёт читающей, мыслящей молодёжи, которая ищет свой путь, обдумывая достигнутое мировой мыслью. Иное дело, что несколько лет спустя, не без помощи этой самой «умиротворяющей» немецкой философии, при посредничестве Гегеля и Фейербаха, немалая часть этих молодых людей далеко зайдёт, приблизившись к новым «упоительным мечтаниям», то есть революционным идеям…