Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

Пока же, в 1830-х годах, Белинский, ещё и не подозревающий о будущих своих одиннадцати статьях, посвящённых пушкинскому творчеству, печатает строки, прямо или косвенно упрекающие поэта за удаление от прежних идеалов; а Пушкин, прочитав всё это, начинает с помощью верного друга Нащокина отыскивать способы привлечения молодого критика к «Современнику». Затея не успела осуществиться, но порыв поэта многозначителен…[671] Теперь обратимся к другим образам Москвы 1830-х годов в восприятии Пушкина. Ю. М. Лотман находит, что «тройной эпиграф» о Москве к седьмой главе «Евгения Онегина» — это «изображение историко-символической роли Москвы для России, бытовая зарисовка Москвы как центра частной, внеслужебной русской культуры XIX века и очерк московской жизни как средоточия всех отрицательных сторон русской действительности»[672]. Подобные мотивы — и на московских страницах «Путешествия из Москвы в Петербург». Во всём многосложном, ироничном пушкинском описании хорошо заметны две линии, нисходящая и восходящая.

Прежней Москве, грибоедовской, декабристской, Москве пушкинского детства,— «реквием»… Того города, того общества нет. «Невинные странности москвичей были признаками их независимости <…> Надменный Петербург издали смеялся и не вмешивался в затеи старушки-Москвы. Но куда девалась эта шумная, праздная, беззаботная жизнь? Куда девались балы, пиры, чудаки и проказники — всё исчезло <…> „Горе от ума“ есть уже картина обветшалая, печальный анахронизм. Вы в Москве уже не найдёте ни Фамусова, который всякому, ты знаешь, рад — и князю Петру Ильичу, и французу из Бордо, и Загорецкому, и Скалозубу, и Чацкому; ни Татьяны Юрьевны, которая

Балы даёт нельзя богаче
От рождества и до поста,
А летом праздники на даче.

Хлестова в могиле; Репетилов в деревне. Бедная Москва!..» (XI, 246—247).

Пушкин повторяет: «смиренная Москва», «присмиревшая Москва», «бедная Москва». Как в стихотворении «К вельможе», как при сопоставлении эпох в «Пиковой даме», поэт жалеет о милом, невозвратимом прошлом, главная прелесть которого — беззаботность, независимость[673]. Понятно, что Москва присмирела после 1825 года, и, осудив в одном месте своей статьи «упоительные и вредные мечтания», Пушкин тут же охотно предаётся «упоительным воспоминаниям» о времени тех мечтаний.

Вздохнув о Москве ушедшей, уходящей, вздохнув с полным пониманием того, что историю не воротить, Пушкин рисует затем новую Москву; краски здесь, однако, иные, чем в «Пиковой даме» или «К вельможе»: там романтике прошлого противопоставлен бездушный, торопящийся обыватель, человек «века железного»… Здесь же, в «Путешествии из Москвы в Петербург», после нескольких строк об оживлении и развитии промышленности и купечества; автор напоминает, что «…просвещение любит город, где Шувалов основал университет по предначертанию Ломоносова.

Литераторы петербургские по большей части не литераторы, но предприимчивые и смышлёные литературные откупщики. Учёность, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы. Московский журнализм убьёт журнализм петербургский.

Московская критика с честию отличается от петербургской. Шевырёв, Киреевский, Погодин и другие написали несколько опытов, достойных стать наряду с лучшими статьями английских Reviews[674], между тем как петербургские журналы судят о литературе, как о музыке, о музыке как о политической экономии, т. е. наобум и как-нибудь, иногда впопад и остроумно, но большею частию неосновательно и поверхностно» (XI, 247—248).

Не обязательно Москвою, но людьми, просвещением, литературою в «московском духе», а не булгаринском — вот как, согласно Пушкину, можно и должно двигаться вперёд, надеяться.

Вот где был шанс к спасению.

1830-е годы, на воле, куда тяжелее для поэта, нежели прежние 1820-е — в неволе, гонении… Кругом меняющееся общество. Менее других подвержен переменам простой народ, но он далеко, грамоты не знает; часть современников нашла себя в николаевском мире; другие не сумели — стали людьми «лишними»; третьи, близкие друзья, разделяя многое пушкинское, сумели дальше поэта продвинуться по пути компромисса, примирения с сущим; те же, кто в Сибири, на Кавказе, в Московском университете, — они в большинстве настроены довольно критически, порицают «слева» или, даже сочувствуя, находят в поэте и его поколении много наивного, «устарелого», «ребяческого»…

В шестой главе «Евгения Онегина» Пушкин спрашивал сам себя:

Ужель и впрямь и в самом деле
Без элегических затей,
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?

(Строфа XLIV)

И, конечно, неслучайно в восьмой главе поэмы дважды, на очень близком расстоянии,— автор и «толпа».