Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

Одна из резолюций царя на каком-то документе гласила: «Доносить легко, доказать мудрено»[173]. Тем не менее доносы принимались охотно, изучались внимательно…

Как видим, обширный свод документов о тайной слежке за Пушкиным, представленный в своё время Б. Л. Модзалевским, пополняется теперь несколькими новыми, в том числе одним из самых ранних и выразительных (булгаринская «экспертиза» в ноябре 1826 г.).

Пушкин, Вяземский, Погодин, всё более настороженно относясь к Булгарину и Гречу, до поры до времени не догадывались об их прямом осведомительстве и не прерывали с ними «дипломатических отношений»[174].

Если известные записки о лицейском духе, Арзамасе, книгопечатании и цензуре ещё не представляли из себя прямого «шпионского действия» и скорее только подчёркивали испуганную лояльность Булгарина и Греча, то записка-донос на Погодина, Пушкина и Вяземского в ноябре 1826 года — документ, не требующий объяснений насчёт его характера. «Экспертиза» в связи с перехваченным письмом Погодина к Пушкину — одно из первых серьёзных полицейских заданий Булгарину;[175] сразу же после удачного дебюта «энтузиаст» был отмечен: 22 ноября 1826 года последовал указ Сенату: «Обращая внимание на похвальные литературные труды бывшего французской службы капитана Фаддея Булгарина, всемилостивейше повелеваем переименовать его в VIII класс и причислить на службу по Министерству народного просвещения»[176].

Доносы на Пушкина и его друзей, как видим, накапливались с осени 1826 года, когда поэт был возвращён из ссылки, когда готовил записку «О народном воспитании». Николай I не отменял той двойственности в отношении Пушкина, о которой мы не устаём говорить. Прощение следовало за неприязнью, слежкой, недоверием.

Если сентябрьская беседа рождала впечатление согласия, «прилива» в отношениях поэта с властями, то в октябре — ноябре 1826-го всё это уравновешивалось новым отливом, «головомойкой»…

Повторяем, что Пушкин писал записку «О народном воспитании», основываясь на собственных представлениях о «8 сентября»,— документ же будут читать Бенкендорф и царь, настроенные в жёстком духе «октября — ноября».

Записка

Напомним, что официальное задание составить её Пушкин получил 30 сентября; черновики разрабатывались в Москве, вероятно, к концу октября были завершены и к 15 ноября переписаны в Михайловском. Поэт собирался до 1 декабря вернуться в Москву «и уже, вероятно, оттуда послать записку Бенкендорфу, показав её предварительно ближайшим друзьям, начиная с Вяземского»[177]. Несчастный случай, ушиб при падении из ямской повозки при выезде из Пскова, заставил Пушкина провести почти весь декабрь в местной гостинице. «За это время он отдал свою рукопись в переписку и прямо из Пскова, внеся в копию несколько поправок и дополнений, но никому из друзей не показав, отправил её в Петербург, Бенкендорфу»[178]. Н. В. Измайлов полагал, что шеф жандармов не торопил поэта, однако с этим нельзя согласиться: Пушкину переслали рассерженное письмо Бенкендорфа от 22 ноября, и «обвиняемый» встревожился. 29 ноября из Пскова он отправляет два письма — свежие, непосредственные отклики на только что полученный выговор. Во-первых, Погодину с просьбой: «Ради бога, как можно скорее, остановите в московской цензуре всё, что носит моё имя — такова воля высшего начальства»; на конверте поэт приписал: «Для доставления как можно скорее господину Погодину» (XIII, 307).

Затем — «покаянное» письмо Бенкендорфу, где Пушкин объяснял своё молчание тем, что он «чужд ходу деловых бумаг», а попытку опубликовать несколько «мелких сочинений» просил считать неумышленной, ибо — «мне было совестно беспокоить ничтожными литературными занятиями моими человека государственного среди огромных его забот» (XIII, 308). В ответ на слухи, что он без спроса читает свою трагедию, Пушкин посылал прямо из Пскова ту единственную рукопись «Бориса Годунова», которой располагал.

Ни в письме-нагоняе Бенкендорфа от 22 ноября, ни в пушкинском ответе не упоминается записка «О народном воспитании»; однако, опасаясь новых упрёков, Пушкин решил не дожидаться возвращения в Москву и отдал переписать свой автограф кому-то из лучших псковских писарей. К середине декабря записка была уже у Бенкендорфа, тот представил её царю, а Николай I написал по-французски: «Посмотрю, что это такое»[179].