Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

Его величество при сём заметить изволил, что принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлёкшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание. Впрочем, рассуждения Ваши заключают в себе много полезных истин» (XIII, 314—315).

Это письмо и было той «головомойкой», о которой Пушкин рассказывал Вульфу. Вопросительные знаки слились в несколько строк «резолюции»: не просвещение и гений основа российского прогресса, а «прилежное служение», верноподданные идеи[235].

Пушкин считает просвещение главным путём обновления России; царь и Бенкендорф ставят его на второе, третье или более дальние места: сначала верноподданность и только потом — просвещение и «гений».

Кстати, насчёт последнего слова, попавшего в царский ответ, исследователи испытывали известное недоумение: о «просвещении» в записке поэта говорится много — но при чём тут гений? М. И. Сухомлинов полагал, что, «приписывая Пушкину поклонение гению, Бенкендорф находился, быть может, под влиянием тех лиц, которые внушили ему, что Пушкин чрезвычайно горд, самонадеян и придаёт чересчур большое значение своему поэтическому таланту»[236]. Меж тем во французском подлиннике слова «l’instruction et le genie» подразумевают просвещение и дух, то есть внутренний мир, внутреннюю свободу человека, народа. Царь как бы передавал своё отрицательное мнение насчёт любимой пушкинской мысли — «народная свобода — неминуемое следствие просвещения».

Выходило, что Николай уже знал ответ задачи, которую ставил Пушкину, и смысл записки — в проверке самого Пушкина.

Выходило, что Пушкин неверно понял разговор о просвещении, на котором будто бы поладил с царём 8 сентября.

Создавалось впечатление, что достигнутое прежде — теперь оспорено, берётся обратно.

Снова и снова у исследователей возникает соблазн — объяснить событие тем, что в сентябре Пушкина обманули, теперь обман открылся…

В самом деле, написаны, возможно, ещё в Пскове, но завершены в Москве пушкинские «Стансы» («В надежде славы и добра…»), очень комплиментарные в адрес царя и оспаривающие подозрение Бенкендорфа, будто поэт неблагодарен; эти стихи Пушкин перебелил накануне нового, 1827 года, но — не стал их пока отдавать в печать.

Поэту было неясно, понравятся ли Николаю строки, где ему, посредством похвалы Петру Великому, рекомендуется любовь к просвещению («Стансы» в этом смысле — явная параллель записке «О народном воспитании»); не поставит ли царь вопросительного знака против строк:

Но правдой он привлёк сердца,
Но нравы укротил наукой…—

или:

Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье…

Можно предположить, что Пушкин не торопился печатать уже готовые «Стансы» из чувства обиды.

«Борис Годунов» фактически запрещён, записка «О народном воспитании» встречена неблагосклонно; в конце декабря поэт провожает в сибирский путь Марию Волконскую, передаёт высокие, сочувственные слова декабристам, а вскоре, с другой декабристкой, А. Г. Муравьёвой, посылает в Читу послание «Во глубине сибирских руд…».

Д. Д. Благой справедливо отметил, что даже ссылка Пушкина формально, юридически не была прекращена — он как бы числился во временной отлучке: на просьбу матери поэта об официальном даровании её сыну прощения 30 января 1827 года «высочайшего соизволения не последовало». Царь отказывал тем самым Пушкину и в посещении Петербурга[237].

Меж тем всё тянется дело об «Андрее Шенье».

4 марта Пушкину сделан ещё один, правда, лёгкий выговор за то, что он не прямо представил свои стихи Бенкендорфу, но воспользовался посредничеством Дельвига (XIII, 322—323)[238].

Кажется, поэт и царь, мнимо сблизившись, удаляются; обращения к декабристам всё теплее…

Однако 3 мая 1827 года царь через Бенкендорфа всё же передаёт Пушкину разрешение приехать в Петербург, впрочем, напоминает о честном слове поэта — «вести себя благородно и пристойно» (XIII, 329). Здесь, в столице, Пушкин, уже искусившийся в тонкостях этикета, просит аудиенции у Бенкендорфа, шеф жандармов отправляется к Николаю, и на прошении появляется царская карандашная резолюция: «Пригласить его в среду, в 2 часа, в Петербурге» (XIII, 331).

6 июля 1827 года Пушкин посетил Бенкендорфа и, возможно, впервые познакомился с ним не только по письмам.

Эта аудиенция была как бы уменьшенным повторением кремлёвской встречи 8 сентября 1826 года.