Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…»

Заметим, что в отличие от Соболевского, который, как правило, достоверно передает суть, но довольно небрежен в частностях, Шевырев говорит не о нескольких, а об одном стихотворении, причем осторожно называет его «возмутительным», не относя конкретно к декабристам.

Существенно новым в его воспоминаниях является сообщение о том, что Пушкин дорабатывал стихотворение на пути в Москву, т. е. когда он уже знал, к кому его везут, и готовился к худшему.

В письме М. П. Погодина к Вяземскому от 29 марта 1837 г. стихотворения, о которых идет речь (опять-таки во множественном числе), впервые отождествляются с «Пророком». «Должны быть четыре стихотв<орения>», – добавляет он, явно имея в виду не разные стихотворения, а четыре варианта одного и того же, то есть четыре редакции «Пророка», включая последнюю, хорошо всем известную («Духовной жаждою томим…»), которую впервые опубликовал в 1828 г. именно Погодин.

Позже Погодин также сообщил Бартеневу, что в одной из ранних редакций стихотворение «Пророк» завершалось четверостишием, осуждавшим казнь пятерых декабристов.

Свидетельство А. В. Веневитинова повторяет уже известные сведения, включая версию о заключительном четверостишии, уточняет один из стихов в этом четверостишии и добавляет новый момент, а именно: «Пушкин имел твердую решимость, в случае неблагоприятного исхода его объяснений с Государем, вручить Николаю Павловичу это стихотворение»[165].

Итак, все свидетельства сходятся на том, что существовало стихотворение (скорее всего, именно стихотворение в нескольких редакциях, а не несколько стихотворений), посвященное казненным декабристам.

Эти ранние редакции по понятным причинам до нас не дошли. Однако какое-то представление о них собрать по крупицам вполне возможно.

«С узами на вые»

Ключом к частичной реконструкции этих ранних редакций является малозаметный автограф Пушкина – список его произведений для публикации, сделанный в 1827 г., где среди стихотворений 1826 г. названо стихотворение «Великой скорбию томим»[166]. Нетрудно понять, что таким образом Пушкин обозначил по первому стиху будущее стихотворение «Пророк», которое в окончательной, опубликованной редакции открывается идентичным по метру и сходным по стилистике и звучанию стихом «Духовной жаждою томим».

Значит, действительно существовала более ранняя редакция «Пророка», открывавшаяся стихом «Великой скорбию томим». И тут уже не приходится гадать, что это за «великая скорбь». Это как раз и есть то умонастроение, которое овладело Пушкиным, когда 24 июля 1826 г. он узнал о казни Рылеева, Пестеля и других. Пушкин был так потрясен, что испещрил лежавший перед ним лист бумаги рисунками виселиц с пятью повешенными и подписями «И я бы мог…», «И я бы мог, как шут…». И мысль о повешенных настолько не отпускала его, что строку о повешенном Рылееве он включил в очередную строфу шестой главы «Евгения Онегина»,[167] над которой он интенсивно работал в то лето. Включил просто так, чтобы выговориться, потому что напечатать эту строфу – он это отлично понимал – он не мог, да и не собирался.

Тогда же, то есть между 24 июля и отъездом из Михайловского 3 сентября он и написал стихотворение, посвященное пяти декабристам, открывавшееся стихом «Великой скорбию томим».

Этот стих подсказывает целый ряд моментов. Во-первых, что с самого начала, то есть уже в первой редакции Пушкин черпал лексику, фразеологию и поэтические образы из пророческих книг и шире – из Священного Писания в целом. Ср., к примеру: «От великой скорби… я писал вам…» (2 Кор. 2: 4).

Во-вторых, то, что Пушкин сохранил окончание начальной строки от первой до заключительной редакции, позволяет утверждать, что он сохранил и рифму (томим – Серафим), и тем самым – всю ритмико-интонационную структуру четверостишия. О том же свидетельствует и синтаксис: первая строка лишь начинает фразу, которая должна быть продолжена, и очевидно была продолжена одинаково как в первой, так и в заключительной редакции. Иными словами, первая строфа от первой до последней редакции осталась неизменной, за исключением двух первых слов, коренным образом менявших весь ее смысл!

В-третьих, если образ шестикрылого Серафима появляется уже в первой редакции и сохраняется вплоть до последней, то, значит, во всех этих редакциях Пушкин строил свое стихотворение принципиально одинаково, используя избранный им с самого начала библейский текст – пророчество Исайи:

«…Видел я Господа, сидящего на престоле… Вокруг него стояли Серафимы; у каждого из них по шести крыл… Тогда прилетел ко мне один из Серафимов («И шестикрылый Серафим / На перепутьи мне явился…»), и в руке у него горящий уголь («И угль, пылающий огнем»)… И услышал я голос Господа… («И Бога глас ко мне воззвал») И сказал Он: пойди и скажи этому народу…» (Ис. 6: 1–9)