Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…»

Шесть с лишним лет, с мая 1820 г. до начала сентября 1826 г., Пушкин провел в ссылке: сначала в Кишиневе и Одессе, а с лета 1824 г. – в имении родителей сельце Михайловском Псковской губернии. Обращения его родных и друзей к Императору Александру I с просьбой вернуть поэта в Петербург не были услышаны. Кончина Александра и воцарение Императора Николая I коренным образом изменили судьбу Пушкина. Правда, не сразу.

Николай I

Начало царствования Николая было омрачено военным мятежом в Петербурге 14 декабря 1825 г. Главные участники мятежа – «декабристы» – гвардейские офицеры, представители видных дворянских родов. Мятеж был подавлен. Следствие тянулось несколько месяцев. Результаты его известны: пятеро участников заговора были повешены, сто двадцать отправлены на каторжные работы в Сибирь. Разобраться в причинах мятежа стремился и сам Николай. Он сумел понять, что мятеж был порожден не тяжелыми условиями жизни, а идеологическими причинами. Двух главных идеологов мятежа – Пестеля и Рылеева повесили. А третий, Пушкин, который участия в заговоре не принимал, но оказывал огромное влияние на духовный мир мятежников, настолько заинтересовал Николая I своей неординарностью, что он повелел вызвать его в Москву для личной беседы. И сделал это в первый же свой рабочий день после коронации. «Пушкина призвать сюда, – записывает распоряжение Императора начальник Главного штаба генерал Дибич. – Для сопровождения его командировать фельдъегеря. Пушкину позволяется ехать в своем экипаже свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта. Пушкину прибыть прямо ко мне. Писать о сем псковскому гражданскому губернатору»[157].

В ночь с 3 на 4 сентября в Михайловское прибыл офицер с предписанием срочно прибыть в Псков, дабы затем немедленно отправиться в Москву по повелению Государя.

Появление поздней ночью офицера с бумагой от псковского губернатора произвело в Михайловском эффект разорвавшейся бомбы. Арина Родионовна – в слезах. Пушкин сжигает «Михайловскую тетрадь» – там автобиографические записки, какие-то стихи, черновики «Бориса Годунова»… В пятом часу утра поэт уезжает. Четыре дня он в дороге. Наконец, в первой половине дня 8 сентября, еле живой от пережитых волнений и утомительного пути, томимый самыми черными предчувствиями, Пушкин предстал пред очи Государя.

Чудов дворец в Кремле

Два часа длилась их беседа в Чудовом дворце. Без свидетелей. Тем не менее многое об их разговоре известно.

Известно, что Император остался весьма доволен беседой: в тот же вечер на балу он сказал Дмитрию Николаевичу Блудову (так, чтобы слышали и другие): «…Я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России». Довольным остался и Пушкин: Царь объявил, что поэт свободен от ссылки, от обычной цензуры и что читать его произведения он будет само лично.

Текла в изгнаньи жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простер – и с вами снова я.

Во мне почтил он вдохновенье,

Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленьи,
Ему хвалы не воспою?

(III, 89)

Известны, или по крайней мере можно предположить с большой степенью вероятности, темы, которые обсуждали Николай и Пушкин.

Говорили о декабристах. Эту часть беседы впоследствии пересказали независимо друг от друга и Император, и поэт. Николай рассказывал об этом Корфу уже после смерти Пушкина: «Я, – говорил Государь, – впервые увидел Пушкина после коронации, в Москве, когда его привезли ко мне из его заточения совсем больного… “Что вы бы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге?” – спросил я его между прочим. “Был бы в рядах мятежников”, – отвечал он…»[158]. То же самое, но с очень важным уточнением, рассказывал и Пушкин: «Император долго беседовал со мною и спросил меня: “Пушкин, если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14-м декабря?” – “Неизбежно, Государь: все мои друзья были в заговоре, и я был бы в невозможности отстать от них. Одно отсутствие спасло меня, и я благодарю за то Небо”»[159]. Десять лет спустя Пушкин вспомнит об этом в стихах:

Но Эрмий сам незапной тучей
Меня покрыл и вдаль умчал
И спас от смерти неминучей…

(III, 389)