Пушкин – либертен и пророк: Опыт реконструкции публичной биографии

Пушкин для Горбачевского, – развивает свою мысль исследователь, – воплощает дворянскую верноподданническую культуру и дворянское поведение. Недоверие к дворянству у Горбачевского, – считает Парсамов, – с годами не только не проходило, но все больше нарастало и достигло своего апогея в годы крестьянской реформы, которую он оценивал с революционно-демократических позиций[61].

Таким образом, – утверждает Парсамов, – оценка Горбачевского отражает реалии не столько 1825 года (когда декабрист недолго, но бурно общался с М. П. Бестужевым-Рюминым и С. И. Муравьевым-Апостолом. – И. Н.), сколько идеологическую ситуацию начала шестидесятых годов[62].

С Парсамовым можно согласиться, по крайней мере, в том, что Горбачевский представлял самый левый, наиболее демократический фланг декабристского движения. Резкость оценок действительно выделяет его среди других декабристов. Интересно, что при этом близко знавший его современник, революционер-шестидесятник, друг Н. Г. Чернышевского, В. А. Обручев не подтверждал демократических установок Горбачевского. В 1862 году Обручев жил на поселении в Петровском Заводе, где декабристы проходили каторгу и где после освобождения остался жить Горбачевский. В своих воспоминаниях об этом годе Обручев писал:

Ивану Ивановичу было в то время шестьдесят три года. Он был широкий мужчина, несколько выше среднего роста, с крупной, мало поседевшей головой, причесанной или растрепанной на манер генералов александровских дней, но при пушистых усах и бакенбардах. По внешности он был бы на своем месте только в обстановке корпусного командира. И говор у него был важных старцев, барский, густой, чисто русский, без малейшего следа хохлацкого происхождения или сибирского навыка. Такой же барский, всегда благосклонный, был у него и взгляд. Во всем он был барин[63].

В чем невозможно согласиться с Парсамовым, так это в том, что утверждение Горбачевского о запрете Верховной думы знакомиться с Пушкиным определено реалиями шестидесятых годов. Потому что, если это не ошибка памяти и не факт из истории декабризма, а обстоятельство, обусловленное идейными соображениями, характерными для начала 1860-х годов, то иначе как клеветой его назвать нельзя. Между тем знавшие Горбачевского современники и исследователи сходятся в том, что на клевету он не был способен. Более того, среди декабристов Горбачевский имел репутацию строгого мемуариста, которому можно доверять. Его «Записки» до сих пор являются наиболее точным и подробным свидетельством об Обществе Соединенных Славян и о восстании Черниговского полка. Следовательно, нет оснований не доверять утверждению Горбачевского о существовании (в той или иной форме) запрета, о котором он упоминает.

Н. Я. Эйдельман[64] был первым среди советских историков, кто признал утверждение Горбачевского о существовании запрета на знакомство с Пушкиным для членов Южного общества истинным. При этом Эйдельман объяснял распоряжение Верховной думы случайным обстоятельством, а именно клеветническими сведениями о Пушкине, дошедшими до М. П. Бестужева-Рюмина и С. И. Муравьева-Апостола через одесского знакомого поэта, Александра Николаевича Раевского[65]. В качестве аргумента, указывающего на то, что Александр Раевский клеветал на поэта, ученый приводит стихотворение Пушкина «Коварность» (1824), где, как считает Эйдельман, строки «…сам презренной клеветы /…невидимым был эхом» указывают на Раевского.