Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Здесь проходит водораздел не только между Пушкиным и декабристами, но и между декабристами и дружеским литературным обществом «Зеленая лампа». Кажется, можно наконец подвести итоги долгой полемики и ответить отрицательно на вопрос, была ли «Зеленая лампа» декабристской организацией. Ответ этот следует из тех же предпосылок, что и объяснение того, почему Пушкина, несмотря на дружбу со многими членами тайного общества и сочувствие их целям, нельзя отнести к декабристам. Сочетание эротического, либертенного и либерального дискурсов было раздражающим и неприемлемым и для правительства, и для декабристов. Поэтому примерно в одно и то же время правительство отправляет поэта в ссылку под духовный надзор[112], а Верховная дума Южного общества накладывает запрет на знакомство с ним.

Итак, хотя по форме выражения оценка Горбачевского звучит резче других суждений современников, по существу она совпадает с многими из них[113] и отражает то, что В. Э. Вацуро назвал «социальной репутацией» Пушкина среди декабристов. Конечно, с конца 1850-х — начала 1860-х годов декабристы избегали критиковать Пушкина публично, потому что в контексте послереформенной общественной борьбы критика личности поэта приобретала разночинное звучание, которого большинство декабристов в нее не вкладывали, судя поэта сообразно с дворянскими представлениями о чести. Горбачевский выразил свое мнение с демократической прямотой, нарушив тем самым сословное табу. В этом прежде всего и состоит отмеченный Парсамовым «демократизм» Горбачевского, сближавший его с писаревской критикой. Очень вероятно, что и в 1880 году, когда М. И. Семевский декларативно отказался публиковать отзыв Горбачевского, он еще сохранял свой «нигилистический» подтекст. Будь он обнародован, историческим фоном ему послужили бы торжества по случаю открытия памятника Пушкину в Москве и речь Достоевского, в которой прозвучало: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое… И никогда еще ни один русский писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин».

Смывая «печальные строки»

Общеизвестно, что событием, во многом определившим восприятие личности Пушкина современниками, стала высылка поэта из Петербурга в мае 1820 года — так называемая «южная» ссылка. Значительно реже отмечалось, что в пушкинском творчестве это, бесспорно, ключевое событие получает две различные интерпретации: первая рассматривает расставание с Петербургом как добровольный отъезд, вторая — как изгнание. Первая интерпретация находит свое подтверждение в стихотворениях «Погасло дневное светило…» («Искатель новых впечатлений, / Я вас бежал, отечески края; / Я вас бежал, питомцы наслаждений…» — II, 147[114]⁾ и «Я видел Азии бесплодные пределы…», в начальной главе «Кавказского пленника», в «Эпилоге» «Руслана и Людмилы», очень определенно в письме Дельвигу от 23 марта 1821 года. Вторая — в стихотворениях: «В стране, где Юлией венчанный…» (Из письма Н. И. Гнедичу от 24 марта 1821 г.), «К Овидию», «Чедаеву», «Ф. Н. Глинке». Первая точка зрения определяется установкой Пушкина, как в поведении, так и в творчестве, на образ Байрона; вторая ассоциируется с образом Овидия.

Ю. М. Лотман объяснил это различие разнообразием культурных интересов Пушкина, определившим многообразие сосуществующих биографических масок, которые поэт произвольно примерял, исходя из внутренних эстетических интенций: «В известном смысле „беглец“, добровольно покинувший родину, и „изгнанник“, принужденный ее оставить насильственно, в этой системе идей выглядели как синонимы»[115]. Красивое построение Ю. М. Лотмана получило некоторое распространение среди пушкинистов[116]. Однако приведенная точка зрения не объясняет, а вернее, не замечает многого из того, что предполагает объяснение, например, что пушкинские установки, о которых шла речь, не синонимически сосуществуют, а хронологически следуют одна за другой. Так, тема «добровольного отъезда» из Петербурга возникает летом 1820 года и сменяется в творчестве Пушкина темой «изгнания» только весной 1821 года, на рубеже марта — апреля. Это происходит резко и не может объясняться простым стремлением Пушкина снять одну поэтическую маску и надеть другую. В самом деле, еще в письме А. А. Дельвигу от 23 марта 1821 года из Кишинева поэт пишет другу в Петербург:

Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая — твой истинный удел — умертви в себе ветхого человека — не убивай вдохновенного поэта ‹…› Недавно приехал в Кишенев и скоро оставляю благословенную Бессарабию — есть страны благословеннее (XIII, 26).