Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

В отношении того, что сведения о Байроне, содержавшиеся в письмах Вяземского и Тургенева, доходили до Пушкина, мы уже высказывали свои сомнения. Не меньшие сомнения вызывает факт текстуального знакомства Батюшкова со «Стансами» Чайльд-Гарольда в 1814 году, во время двухнедельного пребывания русского поэта в Англии. Дело в том, и об этом пишет В. С. Баевский, что Батюшков не знал английского языка и вряд ли был знаком с творчеством Байрона ранее. Источников знакомства Батюшкова со «Стансами» Чайльд-Гарольда Баевский не приводит; правда, подразумевается, что бывший в Англии с Батюшковым С. Д. Северин знал английский хорошо. Однако характер текстуальных параллелей между стихотворением Батюшкова «Тень друга» и «Стансами» подразумевает, что либо Северин сделал для Батюшкова очень подробный подстрочник, либо опять-таки речь идет не о генетической зависимости «Тени друга» от Байрона, а о типологическом родстве обоих произведений, определенном в том числе и общей темой — прощанием с Англией. Близость «Тени друга» к «Стансам» Чайльд-Гарольда Байрона — хороший пример того, насколько похожими могут оказаться поэтические произведения, созданные в рамках родственных структурно-тематических систем[163].

Первым, кто сознательно и целенаправленно соотнес творчество Пушкина с байроновским, был П. А. Вяземский, который на вопрос А. Тургенева, читал ли он «Погасло дневное светило…», отвечал (декабрь 1820 года):

Не только читал Пушкина, но с ума сошел от его стихов. Что за шельма! Не я ли наговорил ему эту Байронщизну:

Но только не к брегам печальным
Туманной родины моей.

Немногим позднее (31 декабря 1820 года) Вяземский приводит строки из пушкинской элегии как цитату из Байрона: «Никто более его (Александра I. — И. Н.) не придерживается слов Байрона: „Но только не к брегам печальным / Туманной родины моей“»[164]. Вскоре после этого и биография Пушкина начинает осмысляться в байроническом ключе А. И. Тургеневым; так, в апреле 1821 года последний пишет Вяземскому:

Он ‹Пушкин› непременно хочет иметь не один талант Байрона, но и бурные качества его и огорчает отца язвительным от него отступничеством[165].

О плохих отношениях Пушкина с отцом А. Тургенев знал, конечно, задолго до того, как первые сведения о Байроне дошли до «арзамасского» круга[166], однако теперь они осмысляются как слагаемое «байронической» биографии Пушкина. Тяжелый характер отца Байрона, Джона Байрона, был описан во вступительном очерке А. Пишо к изданию сочинений поэта на французском языке. Это было именно то издание, по которому Байрона читали Вяземский и А. Тургенев.

Налицо своего рода мифологизация пушкинского образа в байроновском ключе. Весьма спорно, что это произошло в результате творческих усилий исключительно Пушкина. Подзаголовок «Подражание Байрону» появился у стихотворения «Погасло дневное светило…» только при повторной его публикации в 1826 году.

Именно усилия многих людей, принявших участие в драматических событиях весны 1820 года, привели к тому, что Пушкин получил публичную биографию как поэт. Основными слагаемыми ее стали, таким образом, занятие поэзией, резко манифестируемая оппозиционность, доходящая до скандальной дерзости («площадное вольнодумство»), и отъезд из Петербурга в экзотические страны русского Востока как следствие разлада не столько с правительством, сколько с обществом. Возможно, в августе 1820 года (когда писалось «Погасло дневное светило…») Пушкину казалось, что его план по восстановлению общественной репутации, придуманный в январе, блестяще удался: вместо беспутного шалопая, которого, по слухам, высекли в полиции, в России появился новый поэт, независимый и путешествующий, — второй Байрон.

Увы, многие не разделяли уверенность Пушкина и его близких друзей в том, что отъезд имел добровольный характер и будет недолгим. Так, случайно встреченный поэтом на водах в Кисловодске в июле 1820 года Д. М. Волконский выражал не только свое мнение, когда записал в «Дневнике»: «…он ‹Пушкин› за вольнодумство и ругательные стихи выслан из Петербурга в Екатеринославль»[167]. Точно так же думал В. К. Кюхельбекер, чье мнение о Пушкине передает другой не слишком близкий знакомый поэта, В. Д. Олсуфьев, в октябре того же года: «Заходил к Кюхельбекеру, который мне рассказывал про историю Пушкина, которого выслали из Петербурга»[168]. И уж совсем никогда лично не знавший Пушкина некий польский студент, Франтишек Пельчинский, в письме другу в ноябре 1820 года сообщал, что «так как муза его ‹Пушкина› плохо знала законы, его выслали за это на границу Персии»[169].