Пушкин на юге

И Библия, и Парни́, и Вольтер вдруг отступили куда-то в сознании, а взамен того – эта мозаика в храме, сквозь бледные краски которой пурпуром глянуло солнце язычества, да и не язычества… а солнце земли, на ней творящее жизнь, и это потрескивание горящих свечей, и мреющий воздух над ними – все это заколыхалось в Пушкине в каком-то внезапном, поэтически ясном, озорном и чистом одновременно – в замысле? Нет еще… Но в предчувствии – да. И воспринималось все это не как христианский миф, над которым отчего бы и не посмеяться, – нет, это был как бы кусочек земной, по-южному страстной действительной жизни. А если и миф, то уже вовсе не христианский, – дышал он, конечно, Элладой: схождением на землю богов, увлеченных земной красотой.

В этом свете огней, усиленном еще и отсветом, идущим от пышных царских врат, позолоченных богато, украшенных выпуклою растительной орнаментикой, и лицо самого Пушкина, со сжатыми губами и немигающим взором, как бы мерцало – в ладу и соответствии с возникавшим в душе скрытым волнением, то затихавшим, то вновь разгоравшимся. От Николая, стоявшего рядом, ничто не укрылось: дружба внимательна, а таким Александра в минуту его вдохновения он еще никогда не видал.

– Да что ты? – спросил он тихонько. – А ведь и верно: ты сам… ты и сам ведь сейчас походишь на Гавриила.

Пушкин даже не усмехнулся и отвечал очень коротко:

– Пожалуй, пойдем.

Так и случилось, что в это утро в нем проросло новое детище – «Гавриилиада», – зачатое в Киеве, осуществленное потом в Кишиневе.

Денис все еще спал, когда Пушкин вернулся. О нем уже приходили справляться, но велено было не тревожить.

Проходя к себе, Александр встретил Аглаю Антоновну. Она никогда так рано у Раевских не появлялась. Молодая женщина, в утреннем туалете, была душиста, свежа, как всегда. «Вот бессмертная Ева, – подумалось ему, – которая со змием никак не раздружилась». И ведь рада, конечно, что Денис без жены…

– А какой это поэт, – спросил он весело вслух, – и о ком, не припомните ли, вздохнул, кажется, так:

Сколько пленников скитается,
Сколько презренных терзается
Вкруг обители красавицы!

Аглая Антоновна отвечала довольной улыбкой и, невзирая на утренний час, потянулась к столику за пахитоской.

– Скитались когда-то, – с притворною скромностью возразила она и даже опустила ресницы. – А теперь, кажется, спят и не могут проснуться, А вот вы, говорят, рано встали и уходили. Куда?

Тут она подняла на него серые с точками желтоватых огоньков, «пестрые», как однажды Пушкин их окрестил, странные, но очень красивые глаза.

– Я был на свидании.

– А! Ну, конечно… А когда же молодой поэт мне напишет пиесу? Про-щаль-ную, – протянула она.

– Он ее обдумывает, – ответствовал Пушкин и ухмыльнулся при этом довольно выразительно.

«Так напишу, что тебе, матушка, не поздоровится», – подумал он про себя с минутною злостью. Впрочем, по правде сказать, это его раздражение было направлено не только на нее, но и на себя. Чем эта женщина так чаровала? А чаровала действительно всех.

Он знал оба стихотворения Дениса Давыдова, посвященные им бывшей герцогине, а ныне действительной русской помещице, и второе из них очень ему нравилось. Вернувшись к себе и будучи в настроении приподнятом, он наклонился над спящим поэтом и не очень даже громко над ним произнес:

Не пробуждай, не пробуждай
Моих безумств и исступлений,
И мимолетных сновидений
Не возвращай, не возвращай!

Негромко, но все же прочел с невольною страстью, которая почти что рыдала в этих коротких строках.

Весьма вероятно, что сон Дениса Васильевича не был бы прерван даже и пушечным выстрелом, но эти короткие строки заставили его быстро вскочить.

– А где она? – спросил он, моргая глазами и ошалев от внезапного пробуждения. – Или это ты за нее?

– Это я – за тебя.

Не воскрешай, не воскрешай
Меня забывшие напасти!
Дай отдохнуть тревогам страсти
И ран живых не раздражай!

Через четверть часа, по-военному быстро, Денис Васильевич был совершенно готов, чтобы сойти к столу.

По дороге он брал Пушкина за локоть и, щекоча усом, говорил ему на ухо, все так же, хоть и тихо, то похрипывая, то подвизгивая:

– Это, брат, минуло. Этого не воротить. Не поминай! А стихи, говоришь, хороши? Сердце писало.

День был чудесный; из-под застрех падала солнечная сияющая капель. В открытые форточки доносился веселый шум города.

Дениса Васильевича приветили ласково. После короткого завтрака решено было выехать всем на Подол – на Контракты. А уж потом пусть переселяется к Василию Львовичу.