Пушкин на юге

Не слишком-то расположенный к людям, замкнутый и малообщительный, Иван Петрович Липранди скупую любовь свою, кажется, всю отдавал Пушкину. Тяжелый и смутный взгляд его, постепенно проясняясь, становился открытым, простым, самые жесты его, обычно размеренно связанные, становились естественней, мягче. За изумительную открытость и экспансивность юного своего знакомца-поэта платил он серьезною дружбою, которой ничто бы, кажется, не заставило его изменить. Книги свои вообще давал он не слишком охотно, но отыскать нужную Пушкину книгу было для него настоящею радостью, одною из тех немногих радостей, которые он способен был еще ощущать.

«Опять подкинул ему немного дровишек, – так, несколько своеобразно, думал он про себя, – и как затрещат, и какой это настоящий огонь!»

Так с разных концов и по-разному полнилась жизнь Александра Сергеевича. Так становился он «с веком наравне», с тем самым веком, который «не пробежит до четверти без развития каких-нибудь странных происшествий».

Больших «происшествий», о которых думал и писал Орлов, еще не было, но, конечно, предчувствием их уже веяло в воздухе. А пока вспоминалось и речение Инзова: «Событий все-таки надобно ждать».

Конгресс Священного союза, основанный императором Александром «во имя святой нераздельной троицы», перебравшийся из Троппау в Лайбах, поближе к Неаполю, решил навести порядок в Италии. Александр распорядился двинуть вместе с австрийцами четыре корпуса русских войск под общим начальством Ермолова.

Известие об этом всех всполошило.

У Орлова было много народу, и разговор шел в самых различных направлениях. Все единодушно считали решение государя – двинуть войска, дабы усмирить революцию, в чужую страну – не только ошибкой, но и деянием, порочащим честь русского оружия.

– Мы привыкли народам нести освобождение, а не порабощение! Освобождение от чужеземного завоевателя, а не от своих притеснителей, – отозвался глуховатым голосом из угла Константин Алексеевич Охотников.

– Я и не говорю, – возразил Орлов, – чтобы русские войска шли помогать карбонариям. Хотя б не мешали, и того было б довольно.

Но тут перевел разговор на войну на Кавказе Павел Сергеевич Пущин, командир одной из бригад в чине генерал-майора. Пушкин его недолюбливал и в искренность его убеждений не верил. Орлов эту войну не одобрял, и Пущин сейчас как бы забегал вперед перед начальством. А вопрос о Кавказе для Пушкина продолжал оставаться вопросом тревожным. В его путешествии к нему долетало дыхание войны, и он невольно поддавался ее романтике. Только что, в эпилоге к «Кавказскому пленнику», воспел он славу русского оружия. Он знал, что Орлову это было не по сердцу, и тем упрямее стоял на своем.

«Чего-то они тут не понимают, – настойчиво повторял он про себя. – Нельзя вечно жить вооруженными, в постоянной тревоге набегов, этому должно положить конец. Но придет время, и мы заживем мирно и дружно». Он вспомнил: об этом он говорил в путешествии и с генералом Раевским…

– Нет, – как бы отвечал его мыслям Орлов, – горцев и вообще, думаю я, преклонить столь же трудно, как сгладить самые горы Кавказа. Кавказский вопрос разрешается не штыками, а временем и просвещением… (Тут Пушкин кивал головою: «Да… просвещением… верно!») временем и просвещением, которого и у нас не избыточно.

Но тут Михаил Федорович сам себя остановил и, сделав какое-то непроизвольное молодое движение, воскликнул почти:

– И со всем тем, друзья, в этой непрерывной войне есть что-то величественное, и храм Януса для России, как для Древнего Рима, не затворяется. Кто, кроме нас, может похвастаться, что видел вечную войну?

– Матушка-Россия тем хороша, что все-таки в каком-нибудь углу ее да дерутся!

Пушкин так верно схватил интонацию Дениса Давыдова, которого знали почти все присутствующие, что это вызвало общий смех.

– Денис это любит! Это друг его Кульнев так любил приговаривать.

– Но, господа, если Кавказ – это один угол, то ведь и у нас, в другом углу, тоже ведь… Так чего же войну еще и в чужих краях затевать?

И общая беседа потекла по новому руслу: будет война на Балканах или не будет?

Русские войска на всякий случай уже стягивались к границе. Известно было и воззвание Ипсиланти, где он, на свой риск и страх, говорил, между прочим, что Великая держава одобряет сей подвиг. Все понимали, что этой державой могла быть только Россия. Но так ли это было и на самом деле? Ипсиланти писал императору, тот на это в ответ освободил его от звания офицера русской службы. Силы же самого Ипсиланти были невелики. Он переправился по льду через Прут всего с двумя сотнями всадников. В Яссах теперь составляет он гвардию «бессмертного полка», над которым как-то Вельтман трунил, что это «только алчущие хлеба, но не жаждущие славы». Пушкин тогда сердился в ответ и жалел, что его не было в Кишиневе, когда Ипсиланти и два его брата покидали Россию. Он непременно уехал бы с ними.

И вот общий итог разговоров: положение было неясно.

– Держим пока карантин, а там будет видно. Слышно, из штаба армии кого-то пошлют ознакомиться с положением дел. Может быть, Пестеля.

На этом и разошлись.