Пушкин: Ревность

Личные достоинства перевешивают достоинства рода, записанные в анналах, за каждую строчку бились они, их предки, гнали на смерть вассалов, сиротили семьи, отдавали детей. Все — веками. Герцог сидел в театре, гордо подняв голову, служащая с номерком была готова упасть в обморок, его дворецкий знал, что тот, кто пришел к его светлости по нужному, коммерческому делу, будет принят и, покуда ожидает в приемной, не посмеет занести ногу на ногу. И потом находится старший сын сестры, которого до смерти обоих сыновей герцога вовсе не готовили к высокой и суровой должности главы дома, и, уже вступив на стезю наследника, думает ввести в этот дом маленькую русскую или румынскую какую-то там шляхтинку. И она уже убедительно, тончайше верно в каждой сдержанной и не напоказ детали усвоила все, что надо для исполнения роли, как гениальная актриса. Или не гениальная — но все актрисы хороши, когда на них женится главный режиссер. Если гениален он, то и она будет каменно молчать или закатывать совершенно настоящие, не разыгранные истерики ровно столько, сколько надо, так, чтобы зритель верил всему. Если режиссер не столь уж велик, так и театришко, и зритель его — все в одной гамме, его любимая актриса все равно будет примой и эта прима будет от Бога, как всякая власть. Театральная власть — ярче реальной, она разыгрывается on line и в единой трактовке, все, кто не покинул зал, ее признают, и значение ее не оспаривается историками. Царица на сцене — она абсолютнее абсолютной, ей не нужны никакие реалии, она завернется в рубище, встанет посередине, а даже если глазками забегает в испуге, то АВТОР выйдет и сам скажет грозно: «ЦАРИЦА!!!», ловко отведет от нее свет, а монологи уж загодя концептуально подсократит иль уберет вовсе, и зритель будет благоговейно коситься в ее угол.

Герцогские дома — антреприза.

Хороший наследник не волен в своих предпочтениях: многовековая история, войны, троны и падения — или глазки с коленками, или даже загадочная славянская душа, страсть, молчаливый холод тещи, ее старость, ее тайны — все это важное только для него самого, для тепла его гостиной и радости его спальни. Глава герцогского дома читает другой текст — там нет места юным Наташам, племянницам русской генеральши. Как вы говорите? Еще был и Пушкин? Удивительные нравы! И внучки третьей Натальи, кажется, уже совершенно помешанной особы. Он — человек долга. Даты его правления будут записаны в те же книги, что и деяния, пусть более громкие и славные, его предков, но он по крайней мере не уронит своего долга. Ни-ка-ких выскочек!

Ну а чернь, цирковые зрители — они, конечно, более интересуются Золушками. Что им законная, бледная и длинноносая герцогиня, триста лет назад предназначенная наконец соединить два дома, — куда волнительней история площадной страсти, чего угодно — что даст возможность и над герцогскими предрассудками снисходительно и со знанием дела посмеяться, и для подрастающих дочурок короны с женой за чаем попримерять.

МАСКА: Москва стремилась вверх, да так, чтобы было видно. Куполами, колокольнями, дворцами. Петербургу некогда и не для кого каждому по отдельности выделяться, императору нужна была столица, ее — в два этажа каменной кладки — наложили на готовый план. На такой же плоский рельеф, под такое же плоское небо. Сверху и снизу покрасили серым. Где нашлось средств, добавили золотых шпилей, черных кованых решеток, Баженова затейничать не пустили, все делали по-заграничному. То, что было нарядным в Италии, веселило синьоров — призраком, как другая реальность, вставало из туманов, полное российских административных законов, чиновничьих будней, женских карьер. Кто хочешь становился фантастиком, поэтом. Не мог же Пушкин быть москвичом — только москвичом, как бы ни радовалось его сердце и дружелюбная душа всему московскому, он не был бы собой, каб не любил Москвы, — но холод и графика его несостоявшегося позднего творчества, вериг светских условностей, которые навесил он на себя, покуда все не вызрело и не написалось, — не написалось никогда, его небоязни смерти — ах, почему он ее не побоялся, почему подумал, что не хватит сил жить! Все это могло быть только в Петербурге, крутиться, путать следы в огромном, плоском, темном и светящемся городе.