Пушкин: Ревность

Кому интересен маленький человек — не должен смотреть в сторону Дантеса. В какой-то момент его непременно надо будет назвать по имени — и тогда его малость исчезнет, он станет той огромной силой, которая свернула — помните, ЗАКАТИЛОСЬ — нормальный, веселящий ход солнца. Не называйте его маленьким, прочитайте «Живый в помощи вышняго», не вспоминайте на ночь, не думайте, что он такой, как все.

МАСКА: Лев Толстой, титан мысли, писал сцену сватовства князя Курагина, Анатоля, к сестре Андрея Болконского, старой и духовно развитой девушке Марье. Марья смотрела на жениха — тот приехал будто бы мимоездом навестить их с отцом, — сам тоже с отцом, везомый отцом и полностью ему подчиненный — и в доме был семейный вечер, играли на фортепьянах, ужинали, вели разговоры деловые — старики о сватовстве — и светские — молодежь должна поддерживать видимость внешней непреднамеренности и естественности обычных контактов. Княжна Марья близорука, она волнуется. Она вообще-то даже не знает, на что надо смотреть, когда идут смотрины мужчины. Отец ей дал полную свободу. Она видит только «голову». Голова — это не лицо, это лоб — не завершающий рамку лица, освещающий светом большой гладкой поверхности глаза, не щека, обрамляющие породистый нос, не подбородок, поддерживающий говорящие милые, остроумные, чувствительные и умные речи губы.

Лоб жениха переходит в череп, поросший жесткими кудрями, теми, в которые она потом страстно вцепится всей рукой. Эти щеки — рядом с ушами, их свободно висящими мочками, голыми, бледными, мягкими, похожими на кончик ее собственного языка. Подбородок — ну да, там губы, на губы, как бы невинны ни были его речи, — она все-таки понимает, что нельзя смотреть, по крайней мере долго, по крайней мере так, что это было бы всем заметно. Там — все то, что еще серьезнее губ. Там — шея! Настоящая мужская шея с волосами и следами выбритых волосков, ходящий кадык, которого совсем нет у нее, — у него есть то, чего нет у нее и он может это ей дать, она будет этим распоряжаться, это будет ее полное право, она просто еще не знает, что она сделает с этим кадыком, — и поразительно, он не будет поднимать брови, как отец, когда она хочет, — это все разное, конечно, но все равно к отцу — это тоже любовь, но он не хочет проявления этой любви, только слов, всего лишь слов, она понимает, что они никогда не будут с ним одно, — и она любит его самой жгучей общечеловеческой любовью, отец — совершенно отдельный от нее человек, а вот с этим она будет — В ЕДИНУ ПЛОТЬ. Можно ли в это поверить, когда она играет ему на фортепьянах и видит его ГОЛОВУ?

Даже речи не может быть о том, чтобы она знала, что ЗА шеей, ниже, у него есть там плечи, грудь. Вы еще скажите — живот… Вы, конечно, не скажете ничего еще более отдаленного, — не уверена, что вы сами про это знаете, — но вот у нее все так может повернуться, что она, она, Марья скоро будет знать ВСЕ.

Она никогда не выпустит из рук этого жениха.

Всем известный портрет Дантеса кисти родственника Гончаровых графа Ксавье де Местра — разве это не портрет Анатоля Курагина? Разве кто-то в России представлял его по-другому? Этот Анатоль, хотящий погубить княжну Марью и погубивший Наташу Ростову, — разве это не связанный с двумя сестрами Натальей и Катериной Николаевными барон Жорж-Шарль? Наталью он хотел осчастливить счастьем минутного, но страстного наслаждения — высшей награды минуты, — а разве есть в жизни что-то другое, более важное или более высокое? — потому что, как мог, полюбил.

На Катишь велели жениться.