Пушкин. Тайные страсти сукина сына

– Дочерей своих бивала она по щекам. – Княгиня изобразила ужас. – На балы они иногда приезжали в изорванных башмаках и старых перчатках. Я хорошо помню, как на одном балу мне пришлось увести юную Натали в другую комнату и дать ей свои новые туфельки, потому что ножки ее были обуты просто ужасно, а бедняжке приходилось танцевать с Пушкиным, который непременно обратил бы внимание… Да и все бы заметили эту неприглядную деталь.

Я немедленно выразил горячее сочувствие невесте и ее жениху. Екатерина Алексеевна вполне разделяла со мной это чувство.

– Бедный Пушкин оставался женихом чуть ли не целый год до свадьбы, – рассказывала она. – Когда он жил в деревне, Наталья Ивановна не позволяла дочери самой писать к нему письма, а приказывала ей писать всякую глупость и между прочим делать ему наставления, чтобы он соблюдал посты, молился Богу и пр. Бедная Натали даже плакала от этого.

Я заметил, что Наталия Николаевна показалась мне очень грустной и предположил, что причина, вероятно, кроется в ее воспитании. Княгиня со мной охотно согласилась.

– Болтают, что Александр Сергеевич с ней жесток, но это вовсе не так! – заявила она. – Напротив! Был раз, когда Натали дала ему пощечину, приревновав к кому-то на балу. – Она прижала пальцы к губам и захихикала. – Он тогда совсем не обиделся, даже шутил, что у его женушки рука тяжелая. – Княгиня улыбнулась. – Он так ее любит, что ему приятна была ее ревность как знак ответного чувства. Будучи женихом, когда Наталья Ивановна все тянула со свадьбой, он так настаивал, чтобы поскорее их обвенчали, но Наталья Ивановна напрямик ему объявила, что у нее нет денег.

Тогда Пушкин заложил имение, привез денег и просил шить приданое. И как вы думаете, на что эта женщина потратила привезенное? – Княгиня заговорщически улыбнулась. – На собственные наряды! А в самый день свадьбы она послала сказать ему, что надо еще отложить, что у нее нет денег на карету или на что-то другое. Пушкин опять послал денег. Венчались в приходе невесты у Большого Вознесения. Во время венчания нечаянно упали с налоя крест и Евангелие, когда молодые шли кругом. – Она прижала кончики пальцев к вискам. – Пушкин весь побледнел от этого. Потом у него потухла свечка. Александр Сергеевич счел это за дурные предзнаменования.

Я сочувственно закивал.

– Но потом Наталья Ивановна была очень довольна замужеством своей дочери, – поведала мне княгиня. – Она полюбила Пушкина, слушалась его. Он с ней обращался как с ребенком. Может быть, она сознательнее и крепче любила его, чем сама жена. Но раз у них был крупный разговор, и Пушкин чуть не выгнал ее из дому.

– Но из-за чего же?

Княгиня закатила глаза.

– Александр Сергеевич объяснил, что мадам Гончарова вздумала чересчур заботиться о спасении души своей дочери.

– Но возможно ли, чтобы чересчур? – подивился я.

– Ах, мой милый Иван Тимофеевич! – воскликнула княгиня. – Правда куда неприятнее: Наталья Ивановна стала очень несносна: просто-напросто пила. Да-да, Иван Тимофеевич, пила с лакеями целый день и к полудню становилась уже совсем навеселе. Я рада, что Натали не унаследовала этот ее порок.

Княгиня с любопытством посмотрела на меня. Очевидно, что она очень желала услышать от меня подтверждение или опровержение своих слов. Я согласился, что это было бы великим несчастьем, но, к великой радости, ничего подобного за Натальей Николаевной я не замечал. Мне показалось, что княгиня расстроилась.

К величайшему моему сожалению, должен я был признать правоту Сергея Львовича: любой шаг, любой день Александра Сергеевича становился предметом сплетен и самого горячего обсуждения. Знакомством с ним гордились, но при этом не упускали случая пустить по его адресу шпильку.

– Знал я вашего Пушкина еще в Кишиневе! – с презрительной гримасой высказался ее супруг князь Долгоруков, сын известного писателя. – Болтал он много. Помню, обедал я у генерала Инзова, Пушкина не умолкал ни на минуту, пил беспрестанно вино и после стола дурачил нашего экзекутора. Жаль молодого человека. Он с дарованиями; но рассудок, кажется, никогда не будет иметь приличного ему места в сей пылкой головушке, а нравственности и требовать нечего. Может ли человек, отвергающий правила веры и общественного порядка, быть истинно добродетелен? – Не думаю.

Этот Долгоруков был крайне неприятным и ограниченным типом. Из тех, что почитают себя вправе судить обо всем, но на самом деле неспособны видеть дальше собственного носа.

– Ему надобно было переделать себя и в отношении к осторожности, внушаемой настоящим положением, – разглагольствовал князь, – а это усилие, встречая беспрестанный отпор со стороны его свойства, живого и пылкого, едва ли когда ему удастся. Вместо того чтобы прийти в себя и восчувствовать, сколько мало правила, им принятые, терпимы быть могут в обществе, он всегда готов у наместника, на улице, на площади всякому на свете доказать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России. Любимый разговор его основан на ругательствах и насмешках, и самая даже любезность стягивается в ироническую улыбку.