Пушкин. Тайные страсти сукина сына

– В семейственной жизни прадед мой Ганнибал так же был несчастлив, как и прадед мой Пушкин. Первая жена его, красавица, родом гречанка, родила ему белую дочь. Он с нею развелся и принудил ее постричься в Тихвинском монастыре, а дочь ее Поликсену оставил при себе, дал ей тщательное воспитание, богатое приданое, но никогда не пускал ее себе на глаза. Вторая жена его, немка, вышла за него в бытность его в Ревеле обер-комендантом и родила ему множество черных детей обоего пола. Под старость он написал было свои записки на французском языке, но в припадке панического страха, коему был подвержен, велел их при себе сжечь вместе с другими драгоценными бумагами.

– Сия осторожность, возможно чрезмерная, не является еще безумием! – заметил я.

– Брак деда моего Осипа Абрамовича тоже был несчастлив. – продолжил Пушкин. – Ревность жены и непостоянство мужа были причиною неудовольствий и ссор, которые кончились разводом. Африканский характер моего деда, пылкие страсти, соединенные с ужасным легкомыслием, вовлекли его в удивительные заблуждения. Он женился на другой жене, представя фальшивое свидетельство о смерти первой. Бабушка принуждена была подать просьбу на имя императрицы, которая с живостию вмешалась в это дело. Новый брак деда моего объявлен был незаконным, бабушке моей возвращена трехлетняя ее дочь, а дедушка послан на службу в черноморский флот. Тридцать лет они жили розно. Смерть соединила их. Они покоятся друг подле друга в Святогорском монастыре.

– Почти такую же историю рассказывала мне ваша покойная матушка о вашем дяде Василии Львовиче.

– Вот видите, как сильна кровь! – грустно улыбнулся он. – У сестры я наблюдал начало помешательства… Да и маменька покойна всегда считала меня странным ребенком. Наверное, она вам многое рассказывала, – произнес он скорее с утвердительной, нежели с вопросительной интонацией. – А папенька ей охотно вторил. Он плакался вам, что я хотел его убить?

– Помилуйте, как можно! – опешил я. А потом вспомнил странную сцену, которой был свидетелем. – Впрочем, как-то раз я застал Сергея Львовича в крайне возбужденном состоянии, но о смертоубийстве он ничего не говорил. Скорее выражение его было «убил словом», я понял, что вы повздорили, и только.

– О да, все было совершенно невинно, – со странной улыбкой подтвердил Пушкин. – Не дай мне Бог сойти с ума… наверное, это страшнее смерти. Лет пять назад я навестил Батюшкова. Мы были дружны когда-то. «Философ резвый и пиит», – звал я его, дразнил счастливым ленивцем. А теперь он лежит почти неподвижный. Дикие взгляды. Взмахнет иногда рукой, мнет воск. Боже мой! Где ум и чувство! Одно тело чуть живое. – Голубые глаза поэта выразили ужас. – Самая страшная смерть лучше, чем это.

– Помилуйте, Александр Сергеевич, – забеспокоился я, – вы толкуете мне об осьмнадцатом столетии, о больных друзьях… Что заставляет вас думать о грозящем именно вам безумии?

Мне показалось, что он собирается ответить серьезно… Но видимо, передумав, Александр Сергеевич рассмеялся.

– Друзья твердят, что я стал подозрителен и желчен. А один так и прямо назвал меня ненормальным.

– Из-за чего же?

Пушкин не ответил. Он поднялся со своего места и стал ходить взад и вперед по комнате, как тигр по своей клетке.

– Правду говорят: коли хочешь быть умен, учись, а коль хочешь быть в аду, женись. Я ревную Натали, – вдруг как-то по-детски откровенно признался он. – Она так прекрасна, а я – урод. Я даже стыжусь стоять рядом с ней: она высока, стройна, а я – карлик…

– Помилуйте, – изумился я, – какая чепуха! Да разве за красоту жены любят мужей? Наталья Николаевна честнейшая из женщин и предана вам всей душой!

– Да, я знаю, ревность моя глупа и нелепа, – согласился он. – Но я чувствую себя самым несчастным существом – существом близким к сумасшествию, когда вижу ее разговаривающей и танцующей на балах с красивыми молодыми людьми. Уже одно прикосновение чужих мужских рук к ее руке причиняет мне приливы крови к голове.

– Тогда я прикажу поставить вам пиявки, – улыбнулся я.

– Ох, уж эти эскулапы! – рассмеялся Пушкин. – Вы бы и душевную тоску лечили клистирами, пиявками и кровопусканиями. А что, скажите, есть у вас взаправду лекарство от тоски?

– Александр Сергеевич, – оборвал его я, – лекарство от тоски вы сами давно нашли: «Откупори шампанского бутылку иль перечти “Женитьбу Фигаро”».

Ответ мой Пушкина развеселил. Он оживился и от задумчивости перешел к нервному, возбужденному веселью.

– А и правда, шампанское вещь дельная! Не поехать ли нам с вами к цыганам, Иван Тимофеевич? – спросил он меня.

– Вот так, сразу?.. – опешил я.

– Поехали! – оживился он. – Вы слыхали, как поет Таня?

– Да, полноте, Александр Сергеевич, поздно уже. Там уж спать небось легла ваша Таня…

– Поднимется! – заверил меня он. – Ей не впервой.

Он вскочил и вдруг с места перепрыгнул через стол, опрокинув свечи. Выходка эта меня изумила и испугала, но Пушкин на мой испуг не обратил никакого внимания и, казалось, был очень доволен собой. Я принялся отнекиваться, напоминая, что это повлечет непредвиденные расходы, а профессорское жалованье…