Пушкин. Тайные страсти сукина сына

Я внимательно всматривался в ее лицо, пытаясь отыскать следы ревности – и не находил их. Она искренне радовалась и смеялась, что было бы невозможно, если бы г-жа Пушкина испытывала какие-то чувства к Дантесу.

Видел я и ее сестру, взволнованную предстоящим венчанием. Она казалась похорошевшей и несколько пополневшей, что ей очень шло. Щеки и глаза ее пылали. Она притворно жаловалась на то, что положение невесты крайне скучное, что хлопоты о приданом вещь отвратительная, и очень переживала: найдет ли ее маменька Жоржа красивым по портрету.

Я стал надеяться, что все успокоилась и дела пойдут, как и раньше. Увы, этого не случилось!

Выйдя с женской половины, я осмелился постучаться в кабинет хозяина дома, который он называл «каморкой», подыскивая предлог для разговора. Он ведь сам предлагал мне пользоваться его библиотекой? Не попросить ли книгу? Или лучше выразить свое восхищение вышедшим на днях четвертым томом «Современника», а особенно напечатанным там романом «Капитанская дочка», действительно чудесным.

Впрочем, ничего этого не потребовалось: я нашел Пушкина совершенно больным, в насморке. Стал предлагать лечение и услышал в ответ, что в подобным пустяком он справится сам. Но уйти просто так мне не хотелось.

– Знаю, милостивый государь, что вы не любите подобных разговоров, – начал я. – Но моя супруга уж очень просила вам передать свои восторги. Заверяю вас, они совершенно искренни и бескорыстны. «Капитанская дочка» была ей прочтена и перечитана… ах, недаром вам нравилась эта песня!

Пушкин глянул на меня мрачно, без тени улыбки или удовольствия.

– Я не стану спрашивать, пишете ли вы что-то еще, – поспешил успокоить его я.

Но и эти мои слова не вызвали в нем улыбки.

– Отчего же, не писать? Вот, пишу! – Он протянул мне лист бумаги.

«…То, что было мускус темный,/ Стало нынче камфора…» и далее в конце: «Сладок мускус новобрачным, / Камфора годна гробам», – прочел я строки, совсем не годившиеся в качестве поздравления молодым.

– Помнится, дядя ваш покойный, когда вы женились, писал про розы и мирт, а вы вдруг о камфоре, Александр Сергеевич, – обратился к нему я. – Отчего вы так нахмурены? Что вас печалит? Ведь все разрешилось. Виной всему было простое недоразумение… Этот столь неприятный вам офицер оставил вашу супругу в покое и женится на вашей свояченице… Девица счастлива.

– Вы верите в сей отвратительный спектакль, Иван Тимофеевич? – спросил он.

– Почему же я не должен в это верить? – изумился я. – Коли свадьба уж точно назначена.

– Уж больно кроткий промежуток времени потребовался Дантесу, чтобы воспылать любовью к Екатерине, – ответил Пушкин. – Как раз те две недели, что его так называемый отец выпросил у меня отсрочки после вызова.

– Да будет вам! – возразил я. – Какое вам дело до его побуждений? Супруга ваша весела, свояченица весела, честь вашего семейства не пострадала…

– Не пострадала? – воскликнул Пушкин. – Да никогда еще с тех пор, как стоит свет, не подымалось такого шума, от которого содрогается воздух во всех петербургских гостиных! Геккерн-Дантес женится! И на ком? На старшей Гончаровой, некрасивой, черной и бедной сестре белолицей, изящной красавицы, жены поэта Пушкина. Женится подлец из трусости, потому что я поставил ему ультиматум: стреляться или жениться…

Он заскрежетал зубами. Надо признать, я подумал о том, что ведет он себя самым глупым и нелепым образом, но вслух, конечно, этого не сказал.

– Я никогда не позволю жене ни присутствовать на свадьбе, ни принимать у себя замужнюю сестру, – заявил он.

– Вы говорили об этом с Натальей Николаевной, – спросил я. – Ведь речь идет о разлуке с ее родной сестрой, к которой она сильно привязана.

– Натали пыталась меня переубедить, – признался он. – Но Натали начала мне лгать: когда я рядом, она не смотрит на Дантеса и не кланяется ему, а когда меня нет, опять принимается за прежнее кокетство!

– Да вы придумали все это, Александр Сергеевич! – воскликнул я. – Я только что говорил с вашей женой, она искренне рада за сестру и счастлива ее счастьем.

Взгляд Пушкина стал безумным.

– Эта дура радуется, что за ней, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая ей задницу; есть чему радоваться! И кого, кого она мне предпочла! Пошлого офицеришку, содомита! – Он обернулся ко мне.

Я не мог не обратить внимания на грубость его выражений.

– Но почему же именно содомита? – поинтересовался я.

Лицо Пушкина исказилось.

– О том, что Дантес предается содомскому греху, стало известно в свете мне первому, и я с радостью сделал эту новость достоянием общества, – быстро скороговоркой проговорил он. – Узнал я об этом от девок из борделя, в который он захаживал. Они рассказали мне по секрету, как их верному другу, что Дантес платил им большие деньги за то, чтобы они по очереди лизали ему сраку, которая была разорвана и кровоточила точно так же, как у моих блядей, когда их беспощадно е*ли в жопу.

Я опешил, не веря своим ушам. Мог ли поэт, гордость России, выговаривать столь омерзительные вещи? Не ослышался ли я или он и вправду бахвалится тем, что распускает по городу гнуснейшие сплетни?