Пушкин. Тайные страсти сукина сына

Так как эту ночь предложил остаться при больном доктор Даль, то я оставил Пушкина около полуночи. Рано утром 29 числа я к нему возвратился. Пушкин истаевал. Руки были холодны, пульс едва заметен. Он беспрестанно требовал холодной воды и брал ее в малых количествах, иногда держал во рту небольшие куски льду и от времени до времени сам тер себе виски и лоб льдом.

Пришедший вслед за мной доктор Арендт подтвердил мои опасения. Около полудня больной спросил зеркало, посмотрел в него и махнул рукою. На лице его уж лежала печать смерти.

Пушкин неоднократно приглашал к себе жену. Вообще все ходили к нему только по его желанию. Нередко на вопрос:

– Не угодно ли вам видеть жену, или кого либо из друзей.

Он отвечал:

– Я позову.

Незадолго до смерти ему захотелось морошки. Наскоро послали за этой болотной северной ягодой. Он с большим нетерпение ее ожидал и несколько раз повторял:

– Морошки, морошки…

Наконец привезли морошку.

– Позовите жену, – сказал Пушкин, пусть она меня кормит.

Он съел две-три ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал – довольно и отослал жену. Лице его выражало спокойствие.

Это обмануло несчастную его супругу, выходя, она сказала мне с трогательной надеждой:

– Вот увидите, что он будет жив, он не умрет.

Но судьба определила иначе. Минут за пять до смерти Пушкин просил поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и я исполнили его волю: слегка поворотили его и подложили к спине подушку.

– Хорошо, – сказал он и потом несколько погодя промолвил, – Жизнь кончена!

– Да, кончено, – сказал доктор Даль, – мы тебя поворотили,

– Кончена жизнь, – возразил тихо Пушкин.

Не прошло несколько мгновений, как вновь заговорил:

– Теснит дыхание.

То были последние его слова. Оставаясь в том же положение на правом боку, он тихо стал кончаться, и – вдруг его не стало.

В комнате воцарилась тишина. Потом доктор Арендт, сверив время, констатировал смерть. Совершив все необходимые процедуры, мы повернули тело поэта на спину и, закрыв ему глаза, скрестили на груди руки. Арендт и Даль посмотрели на меня, как бы прося пригласить для прощания супругу. Молча кивнув, я вышел из кабинета.

Глава 11

Я прошел в комнаты к Наталье Николаевне.

Вместе с ней в комнате была княгиня Вяземская, бледная, но спокойная. Наталья Николаевна с безумным видом переводила взгляд, смотря то на нее, то на меня.

– Пушкин умер? Скажите, скажите правду! – спрашивала она.

Княгиня, быстро поняв все, решительно подошла к ней и крепко сжала несчастную в объятиях. Она не могла произнести ни слова.

– Умер ли Пушкин? Все ли кончено? – высвобождаясь из ее цепких объятий, проговорила Наталья Николаевна, глядя на меня.

Я склонил голову в знак согласия.

– Умер.

Она закрыла глаза, призывала своего мужа, говорила с ним громко; говорила, что он жив; потом кричала:

– Бедный Пушкин! Бедный Пушкин! Это жестоко! Это ужасно! Нет, нет! Это не может быть правдой! Я пойду посмотреть на него!

Теперь ничто не могло ее удержать. Она через весь дом побежала к нему, распахнув дверь кабинета, бросилась на колени, то склонялась лбом к оледеневшему лбу мужа, то к его груди, называла его самыми нежными именами, просила у него прощения, трясла его, чтобы получить от него ответ. Княгиня прошептала мне, что опасается за ее рассудок и здоровье.

Страдание придавало романтический окрас наружности молодой красавицы, делая эту женщину похожей на святую кисти Риберы или Бернини… Мучения душевные перешли в нервное расстройство, и у Натальи Николаевны вновь сделались судороги, столь сильные, что тело ее выгибало колесом, а ноги ее подтягивало к голове. Мне стало ясно, что опасения княгини были не беспочвенны.

– Нужно уложить ее, – прошептал я.

Доктор Даль кивнул в ответ. Вдвоем мы подняли молодую женщину и почти что на руках отнесли ее в спальню. Затем Даль вышел, а княгиня Вяземская и я остались с Натальей Николаевной.

– Я была ему верна, – в который раз проговорила молодая вдова. – А вот Саша мне – нет. Он изменял мне, изменил первый раз перед самой свадьбой, думал, мне не передадут. А мне передали! И с кем?! С крестьянкой, с крепостной девкой, от которой у него уже был сын.

Госпожа Вяземская осуждающе покачала головой.

– Наталья Николаевна, к чему теперь думать об этом? Негоже мне пачкать ваш слух такими подробностями, но большинство светских дам подобное и за измену бы не сочли, – произнес я.

– Ах! Я не так наивна, как вы думаете! Пусть, то не в счет, но ведь повторилось и после! И уже не с крестьянкой… С замужней женщиной… И эта дама позволяла себя смеяться над моей ограниченностью. По ее мнению, нет у меня ни ума, ни воображения… Да, я не умна, я знаю. Возможно, я чрезмерно кокетлива, Саша часто упрекал меня в этом. Твердил после балов, что я кокетничаю не путем, напоминал, что кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона и в нем мало толку… Ах, он мне писал такие грубости!

Она вдруг вскочила и кинулась с бюро. Порывшись в ящике, выхватила листок и протянула его мне.