Пушкин в 1836 году (Предыстория последней дуэли)

Уже третьи сутки он жил в немыслимом напряжении. 4 ноября появились анонимные письма. Поединок мог состояться 5-го, затем переговоры о нём были отложены до 6-го. Теперь, когда решился вопрос об отсрочке, Пушкин получил, наконец, возможность обдумать своё положение.

Ему нужно было привести в порядок свои дела. Пушкин понимал, на что идёт. Чем бы ни кончилась дуэль, он знал: она разрушит то неустойчивое равновесие сил, которое сложилось в последние годы в его отношениях с правительством. Поединок, даже в случае благополучного исхода, грозил навлечь на него гонения и немилости.

Пушкин должен был приготовиться и к тому, и к другому возможному исходу. А значит, чувствовать себя независимым от власти, не быть обязанным благодарностью царю.

Больше всего Пушкина тяготил и связывал долг казне в сумме 45 000 рублей, который царь разрешил ему погашать за счёт годового жалованья.[178] «Я не должен был {…} опутать себя денежными обязательствами», признавался он ещё два года назад (XV, 156). Это то, чего он не мог себе простить. И вот в этот момент, в преддверии всего, что могло произойти, Пушкин решился на отчаянный шаг. Он сделал попытку расплатиться с правительством сразу и сполна, предоставив казне в счёт оплаты своё нижегородское имение (т. е. ту часть Болдина, которую С. Л. Пушкин выделил ему в 1830 г.). При других обстоятельствах Пушкин не пошёл бы на это, ведь тем самым он лишал своих детей единственной недвижимости, которая ему принадлежала. Но в той крайности, в которой он очутился, ему показалось, что он нашёл способ разрубить гордиев узел и обеспечить себе свободу действий в отношениях с правительством.

Вот почему 6 ноября поэт написал министру финансов Е. Ф. Канкрину официальное письмо, в котором просил разрешения погасить свой долг за счёт передачи в казну нижегородского имения (XVI, 182—183). Попытка Пушкина договориться с правительством о таком беспрецедентном способе уплаты долга была поистине актом отчаяния. В тот момент — ради спасения чести — он был готов отдать и свою жизнь, и наследственное имущество своих детей.[179]

Впоследствии в биографической литературе письмо Пушкина к Канкрину получило неточное истолкование. С тех пор как было высказано предположение о том, что в анонимном пасквиле содержится намёк на царя, письмо, направленное поэтом министру финансов, стали рассматривать в свете этой гипотезы.[180] Версия о намёке «по царской линии», якобы содержащемся в пасквиле, прочно утвердилась в биографии Пушкина с конца 1920-х годов. Ссылки на неё мы находим и в новейших изданиях. Так, в комментариях, к «Письмам последних лет» обращение Пушкина к Канкрину мотивируется следующим образом: «Просьба Пушкина вызвана тем двусмысленным положением, в котором он оказался в связи с распространением анонимного пасквиля, намекавшего на близость Николая I к Наталии Николаевне {…} Письмо является свидетельством стремления Пушкина в те дни освободиться от зависимости по отношению к казне, т. е. к Николаю I».[181]

Однако опубликованные в последние десятилетия свидетельства современников требуют пересмотра и этой версии.

В 1930-е годы, когда мнение о намёке «по царской линии» получило всеобщее распространение, ещё не были известны письма Карамзиных, дневник Д. Ф. Фикельмон, письма С. А. Бобринской, письма и дневниковые записи императрицы и целый ряд других важных откликов на преддуэльную ситуацию. Между тем все эти материалы, с которыми не был знаком П. Е. Щёголев, неопровержимо свидетельствуют о том, что в ноябре 1836 г. и в свете, и при дворе анонимный пасквиль восприняли как намёк на Дантеса, и только на него. Никаких слухов о связи царя с женой поэта в это время не существовало. Для этого, впрочем, и не было никаких оснований.

Как очень точно отметила в своих записках графиня Фикельмон, «большой свет видел всё». Действительно, в петербургском обществе все знали, что отношения государя с H. H. Пушкиной не выходят за рамки самого строгого этикета. Несколько комплиментов, сказанных в большой зале или во время торжественного приёма, приглашение на танец в Аничковом дворце — вот всё, чем ограничивались знаки внимания царя к жене поэта, хотя и было известно, что он к ней весьма расположен. А в 1836 г. обстоятельства сложились так, что H. H. Пушкина вообще ни разу не виделась с царём с марта, когда она перестала выезжать, и вплоть до первого бала нового зимнего сезона, состоявшегося 15 ноября в Аничковом дворце. И это тоже знали все.