Пушкин в 1836 году (Предыстория последней дуэли)

Нам известно, что в первые годы своей семейной жизни Пушкин, зная нравы двора, с тревогой следил за тем, как складываются отношения его жены с царской семьёй. Он постоянно руководил ею, оберегая молодую женщину от ложных шагов. В письмах тех лет часто встречается предостерегающая интонация («Не кокетничай с ц{арём}…» — XV, 87). Отзвук этой тревоги чувствуется и в рассказе Пушкина, записанном П. И. Бартеневым со слов Нащокина: «Сам Пушкин говорил Нащокину, что {царь}, как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо её окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у неё всегда шторы опущены. Сам Пушкин сообщал Нащокину свою совершенную уверенность в чистом поведении Натальи Николаевны».[182] Нащокин, вспоминая рассказ Пушкина двадцать лет спустя, конечно, не мог передать его вполне точно, но какие-то реальные факты лежат в его основе.

Со временем Наталья Николаевна обрела нужный тон. Уроки мужа не прошли для неё даром.

В 1836 г. о красоте и успехах H. H. Пушкиной много говорили в обеих столицах, но добродетель её при этом не подвергалась сомнению. Характерны в этом смысле майские письма Пушкина, в которых он шутливо пересказывал жене московские слухи. «Что Москва говорит о П.{етер}Б.{урге}, — писал Пушкин 6 мая, — так это умора {…} И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жён своих, однако же видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостию, что он завёл себе в утешение гарем из театральных воспитанниц. Не хорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение вашего пола» (XVI, 112—113). Если считать, как полагают все комментаторы, что «кто-то» — это сам государь, то нельзя не отметить, что даже в анекдотах такого рода речь шла прежде всего о неприступности H. H. Пушкиной.

Репутация жены поэта была безупречной до тех пор, пока осенью 1836 г. не начались разговоры о назойливом ухаживании за ней Дантеса. Поэтому, когда стало известно о появлении анонимных писем, в обществе их сразу связали с именем молодого Геккерна. Никаких других догадок по этому поводу в то время не возникало.

Напомним, что точного содержания пасквиля тогда почти никто не знал. Правительству и царской семье текст шутовского диплома стал известен лишь после смерти поэта. В высшем свете многие были уверены, что в пасквиле было прямо названо имя Дантеса. Так думали даже те, кто стоял ближе других к Пушкину. Графиня Фикельмон в своём дневнике писала, что в анонимных письмах имена Натальи Николаевны и Дантеса «были соединены с самой едкой, самой жестокой иронией».[183] По поводу анонимных писем в 1836 г. возникали самые фантастические домыслы. А. Н. Вульф, например, писала о том, что Пушкин «получил по городской почте диплом с золотыми рогами…».[184] Но среди откликов того времени нет ни одного, в котором бы речь шла о намёке на царя.

Те немногие, кому было хорошо известно точное содержание пасквиля, восприняли упомянутое там имя Д. Л. Нарышкина в качестве некоего оскорбительного символа, как имя самого знаменитого в ту пору рогоносца. В этом смысле упоминает это имя А. И. Тургенев в письме, написанном после январской трагедии: «Ещё в Москве слышал я, что Пушкин и его приятели получили анонимное письмо, в коем говорили, что он после Нарышкина первый рогоносец…».[185] Никто из тех, кто знал точный текст пасквиля, ни разу не высказал догадки о том, что в нём есть намёк на царя. Вряд ли Вяземский осмелился бы послать копию пасквиля великому князю Михаилу Павловичу, если бы он предполагал что-либо подобное.[186]

В то время и при дворе, и в свете, и в кругу друзей Пушкина появление анонимных писем связывали только с именем Дантеса.[187]

Письмо к Канкрину оказалось единственным дошедшим до нас свидетельством о том, какие шаги предпринял Пушкин 6 ноября. Больше никаких сведений об этом не сохранилось.

7 ноября с утра Жуковский начал свои хлопоты по делу Пушкина. Рано утром он побывал у Екатерины Ивановны Загряжской, а затем отправился в нидерландское посольство. Жуковскому было известно, что за отсутствием секундантов посланник взял на себя роль неофициального доверенного лица, и друг Пушкина собирался к нему явиться с такой же неофициальной миссией. Понимая, что Геккерн тоже заинтересован в примирении сторон, Жуковский рассчитывал найти в нём союзника. Видимо, он надеялся с его помощью получить от Дантеса какие-то заверения, которые бы дали основание добиваться благополучного разрешения конфликта.[188]

Но когда Жуковский приехал к Геккерну, разговор с посланником принял совершенно неожиданный оборот. Барон заранее подготовился к такому визиту. К этому времени у Геккерна уже был готов тщательно разработанный план, который он, безусловно, успел согласовать с Дантесом. Разговор с другом Пушкина Геккерн провёл как искусный дипломат. Ему удалось вызвать доверие Жуковского и убедить его в своей искренности.[189]