Пушкин в Михайловском

Прасковья Александровна была недовольна и покосилась на дочь. Нижняя губа ее выпятилась, а все выражение лица стало пренеприятным. Ничего нельзя попросту. Все, видишь ли, тонкости да деликатности!

Анна немного еще постояла и ушла, в свою очередь обиженная и огорченная.

Но вечер был так миротворен и тих, что, каковы бы ни были чувства в груди, они неизменно переплавляются в зыбкую грусть.

Облака на закате уже отгорели, и плыла синева. Девушка спускалась с горы не спеша, как если бы в каждый свой шаг вкладывала какую-то думу.

Тропка одна: Анна пошла на Михайловское.

У Ольги Сергеевны болит голова. Старшие Пушкины сидят па парадном крыльце – озабоченные. Умолот был неважный. Оброк поступал туговато. Долги. Лето кончается. С чем показаться в столицу? Лева без службы. Как показаться в столицу?

Служба для Левы еще, может быть, выйдет. Пущены в ход все возможные связи.

– Ты знаешь, Надин… пока я жив, я делаю все, что могу и чего не могу. Я делаю больше, чем сделал бы всякий другой отец.

– Я знаю это, мой друг, – устало, но несколько недовольно отзывается Надежда Осиповна; и кажется, что недовольство это питается глубочайшим ее скептицизмом по отношению к дееспособности мужа.

Но Сергей Львович этого не замечает. Он знает цену себе. Он великий стратег и дипломат. Надо быть человеком очень тонкого ума, чтобы в таких трудных обстоятельствах находить выход из положения. Длинный свой остренький нос, от природы изрядно унылый, он поднимает с заслуженной гордостью. Узкие плечи его кажутся созданными для широких увесистых эполет, а несколько впалая грудь – для ленты и звезд. Впрочем, он выше всего этого – золотой мишуры и канители. Ценности – в мире духовном. Блеск остроумия, изящная мысль, каламбур: это равно далеко и от жизненной прозы, и от слишком высоких полетов философических. Философия старит, а нужно быть молодым и отнюдь не утрачивать очарования. Это первее всего! Но, однако же, и дела не отпускают. Он возвращается к вопросу об устроении Льва в департаменте духовных дел иностранных исповеданий. И тут выясняются заботы папаши:

– С бароном Иваном Ивановичем Дибичем – поговорят… – И он кивал многозначительно. – С Шишковым Александром Семеновичем, министром и адмиралом, поговорят… – И тут уже он откровенно подмаргивал.

– А Александр наш Шишкова этого воспевал под фамилией… да, да – Ослова, ты разве забыл? В послании к Василию Львовичу! – вовсе некстати и не без желчи напомнила Пушкина.

Сергей Львович сложил свои тонкие губы в тонкую трубочку и испустил легонький вздох, похожий на свист.

– Мой бедный сын! Он получил свой дар от меня, но темперамент его…

Тут он воздел свои ручки, не отнимая локтей от жилета. Однако тотчас же и испугался, взглянув на жену. На мгновение ему показалось, что перед ним мелькнула барсова шкура. По лицу Надежды Осиповны прошли желтые и багровые пятна. Это было, может быть, безобразно, но все же в эту минуту была она и блистательно красива.

– Ваш талант, – сказала она по-французски, – вот: как блоха. – И щелкнула в воздухе ногтем. – А мой темперамент…

– Я его знаю! Я его знаю! – жалобно воскликнул Сергей Львович. – Но, дорогая, ведь я ж пошутил. К тому же и вы негодовали не раз на нашего дорогого, но блудного сына.

– Я, может быть, кое-когда даже его ненавижу, но оскорблять предков моих я не позволю.

– А ведь твой же отец тебя разорил! Он все прокутил, он все раздарил – этой… наложнице…

– А в чьем имении и в чьем доме сидите вы здесь, Сергей Львович?

Ссоры такие бывали не раз, и не так чтобы очень боялся он вспышки, но вечер для этого был неподходящ, не возникало ни гармонии, ни соответствия, а ко всему такому был Сергей Львович очень чувствителен. К тому же и на дворне могут услышать… Этого он не любил. «Впрочем, Надин никогда не позволит себе… – так он думал с опаской. – Нет, нет, она вовсе не виновата, что так раздражается. У нее начинается этот период – как его… с трудным названием. Я это знаю…» И он решил помолчать, тем более что не все еще было обговорено касательно Льва.

Но их уединение было нарушено. Перед крыльцом возник человек: в русской поддевке, остриженный ладно в кружок, с большими усами и круглою русою бородой. Картуз он держал, опустив руки по швам.

– Что скажешь, Михайла? – важно спросил Сергей Львович.

– А смею вам доложить, так что вышел просчет.

– Ну что ж, очень рад, а то я огорчился. Четыре меры копны – это – как там у вас говорится?.. – тощё! – Он порою любил щегольнуть русским словечком.

– Так что три с половиной, как оказалось в натуре…

Михайла Калашников взглянул исподлобья: ему желательно видеть, как будет принято это известие. Барин вскипел:

– Как это три с половиной? А мне говорила Прасковья Александровна, что ей Никанор обещал пять или шесть! Земли у нас одинаковые, погода одна. Попросту ты не умеешь…