Пушкин в Михайловском

Он поднялся, все еще очень легко, и оперся о перила. Вечерняя свежесть лежала на трухлявом уже, стареньком дереве. Цветник перед домом смутно пестрел в надвигавшихся сумерках. Запоздалый белый табак томительно благоухал. Над парком мерцали первые скромные звезды. В комнате дочери зажжены были свечи, и на траве можно было легко угадать в склонившейся тени фигуру жены.

«Они теперь там говорят об Александре. Ольга так любит его! А я… разве же я не люблю? Какая неправда!» – И пожилой человек заморгал.

Сентиментальные слезы в нем пробуждались, и он уже вынул сзади из сюртука маленький свой, обшитый оборочкой кремового кружева носовой платок. Но далекие звуки колес привлекли его внимание, и, по мере того как он вслушивался, рука потихоньку, непроизвольно, опускалась обратно в карман: надобность и в платке, и в слезах миновала. Он был любопытен.

«А что, если к нам? И кто бы мог быть? Левушка, может быть, видел… Надо спросить, как вернется».

И мысли опять побежали легкой дорогой:

«Лев – молодец. А Алина мила чрезвычайно… Какие изящные ручки и небольшая ее, будто воздушная, но крепкая грудь. Глазированный крем. – Губы его зашевелились. – О, она с огоньком! А может быть – Зина, Зизи? И у нее уже формы обозначаются… Так розовым перстом обводит заря облака на востоке… – Он был доволен этим возникшим в нем образом. – Да, этот дар Александра идет от меня. Это наш общий пушкинский дар… Но непонятно, почему вдруг Евпраксию зовут все Зизи, Euphrosyne… в конце концов Ефросиньей? Милая девочка – и какой деревенский жанр! И в довершенье всего дочка Прасковьи…» – Тут он улыбнулся, отчасти полемизируя таким образом с Осиповыми, у которых урожай доходит будто бы до шести… Да не хвастают ли?

Бледные краски, подобие жизни, снова вернулись к нему. Колеса скрипели все ближе. Он перегнулся совсем за перила, но в ту же минуту плеча его властно коснулась чья-то рука. Он с живостью перехватил ее и, обернувшись, поцеловал.

– Ольга расстроена, – сказала негромко Надежда Осиповна. – Она задремала и видела нехороший сон. От Александра давно уже нет писем. Ты нынче же ему напиши.

– И я здесь стоял, думал о том же – о нем! – с горячностью отозвался Сергей Львович. – Как я хотел бы обнять его! Видишь, вот он в кармане – весь мокрый платок. Слезы отца…

Анна пошла в обход через рощу и разошлась с молодою компанией, совершившей большую прогулку вдоль озера, так красиво лежавшего на закате ровною розовой пеленой. Они возвращались берегом речки. Лев пошел проводить девушек до самого Тригорского. Его ничуть не смущало, что он должен был болтать в обе стороны – и с Зизи, и с Алиной: он ни в одну по-настоящему не был влюблен.

– Однажды в Венеции, я был еще мальчиком, я влюбился в одну черную паву. Вы знаете, они там ходят в шалях до пят и сами напоминают гондолу…

Лев врал без зазрения совести и сам подхохатывал; Евпраксия, впрочем, кажется, чуточку верила.

– Вроде монашек? – перебила она.

– Нет, скорее похожи на кипарисы. Мне так брат Александр объяснил.

– А он вам давно не писал? – спросила Алина.

– Да, еще в Петербург. Я вам говорил. Поручает продать первую песню «Онегина»…

– Вы говорили – «главу»!

– Ну, поставьте мне двойку, учительница! Верно: ошибся.

Льву было досадно, что его болтовня была прервана, но он же и важничал, что вершит дела брата.

– Редко он пишет вам! – продолжала Алина поддразнивать.

– Пишет он часто, да почта у нас чересчур любопытная. Так вот, мы с ней сели в гондолу…

– А кто ж гондольеру деньги платил?

– Ну что же вы спрашиваете? Я подписал ему счет и направил к папаше.

Все засмеялись.

– И еще эта пава подарила мне перстень!

– Покажите, павлин!

– И покажу… коли не забуду! – Он наболтал лишнее и полагался на то, что Евпраксия это забудет. – А вот брат Александр это местечко очень любил.

– Не говорите как про покойника, – суеверно отозвалась Алина.

Они поднимались на Савкину гору. Сумерки сильно густели. Синели озера, и, голубая, спокойно внизу протекала тихая Сороть. Издали, влево на горизонте, чуть зачернел экипаж.

– Не к нам ли?

– Кто к нам приедет… – сказала задумчиво Евпраксия. – К нам не приедет никто.

Минутная грусть ее охватила. Она отошла и села на камень, поставленный легендарным попом Саввой. Евпраксия помнила надпись: «Лето 7021 постави сей крест Сава поп». Она сидела легко: так опустилась бы, пролетая, вечерняя птица. Локоны падали по обе стороны щек и легонько, ритмично покачивались. Пожалуй, нельзя было бы удивиться, если бы так же легко снялась она с камня и полетела над Соротью.

Лев на нее загляделся, но все же тем временем взял руку Алины; та как бы ничего и не заметила. Вечерняя тишина плыла над рекой и завораживала. Лев потихоньку и осторожно сжимал прохладные пальцы. Раз или два он ощутил и ответное пожатие. Было, впрочем, оно вовсе легко и непроизвольно. Девушка думала о ком-то другом: сводный брат ее Алексей все не возвращался…

Вдруг Евпраксия с места спросила:

– А Пушкин похож на вас, Лев? Я что-то не вспомню. Забыла.

– Я Пушкин и сам! – ответил он не без задора.

– Почитайте стихи, – попросила Алина и отняла свою руку.