Пушкин в Михайловском

Но брат молча, как бы в ответ, кинул ему поводья и быстро взбежал на крыльцо. Оставшийся с лошадью Лев никак уже не мог его задержать. Очутившись у двери отца, Пушкин слегка постучал. Теперь, так казалось ему, он был господином своего возмущения.

– Войдите!

– Теперь я вхожу с разрешения, – сказал Александр, ступив за порог, и остановился на отдалении; здесь же сидела и мать. «Тем лучше, – подумал он. – Сразу конец».

– Я не просил тебя, кажется, приходить, – язвительно вымолвил Сергей Львович и поднял свою небольшую головку на сына.

– Как я не просил вас читать мои письма, – с горячностью сразу вступил Александр. – Постойте… я вам скажу. И вы обязаны выслушать. Я хотел бы покинуть вас, мне тяжела совместная жизнь. Но и вас не хотел бы я заставлять… жить с сыном, которого вы ненавидите, в котором не признаете никаких человеческих чувств…

Пушкин заметил, как отец, защищаясь и возражая, поднял было вверх тонкую руку, но ему было необходимо сразу же все досказать, и, выдавая тем самым, что разговор со Львом был известен ему, он с напряжением закончил:

– Нет, нет! Вы это все говорили! Так я не хочу заставлять вас… жить с выродком!

Он повторил теперь это слово, и внезапная дрожь его проняла. Снова кровь бросилась в голову, и ноздри его заходили, как у коня; вся его выдержка, с которой он приготовился говорить, исчезла бесследно.

– Александр, ты оскорбляешь отца! – И Надежда Осиповна, не поднимаясь, выпрямилась на кресле.

– Он мне отец по рождению, как я ему по рождению сын. Так, батюшка? Кажется, так вы меня объяснили? Но отцы не бывают шпионами, какими бы ни были чудовищами их сыновья! – Голос его зазвенел. – Я этого не потерплю! Я вынужден дома не покидать, и я требую у вас объяснения.

При этих словах Сергей Львович, сидевший к сыну лицом, быстро, вместе с кожаным креслом, двинулся к стенке. Было ясно, что он опасался не слов, – и Пушкину вдруг показалось, что кресло отца стало просторней.

– Вы боитесь меня, – продолжал Александр, – но вы ведь не император, и я пришел к вам без шарфа.

– Замолчи, Александр! – снова крикнула мать.

– Ты уже оскорбляешь монарха! – взвизгнул отец. – Где наши люди? – И он высунул тщедушную руку, заметно дрожавшую, стремясь дотянуться к бумагам, поверх которых блестел крошечный серебряный колокольчик.

Пушкин, однако, отца опередил. В два шага он был у стола и, левой рукой схватив колокольчик, с силой ударил им по столу. Жалобный звук был короток, слаб; язычок оборвался. Надежда Осиповна приподнялась и села, также бледнея. Она поняла, что сын намекает на участие императора Александра в убийстве своего отца.

– Вы правы, однако, – по видимости, овладевая собою, слегка наклонился к ним сын. – Он это сделал чужими руками. Что же, припомним, пожалуй. Ведь навалилась толпа, и стояла дворцовая ночь. Я же один, и я безоружен; и, как видите, день. Да и кроме того… – тут он засмеялся, – кроме того, мне не нужно престола!

Самое страшное было, пожалуй, в этом неожиданном смехе.

– Чего же ты хочешь? – слабеющим голосом произнес отец.

– Я хотел одного. В глаза вам и матушке сказать одну только точную правду. Ничто от меня не укрыто.

И Пушкин, разгорячась окончательно, начал выкладывать все, что накипело на сердце за целых три месяца: и о том, что он будто бы развращающе действовал на брата и учил афеизму сестру; и о глупой боязни их, что его высылка может их всех погубить; и о том, как это гнусно принять на себя поручение прочитывать, а может быть, и перехватывать письма; и о визитах монаха Ионы, игумена Святогорского монастыря, – тоже товарища по слежке духовной, и о тайных с ним разговорах; и, наконец, об этой бумаге, в которой затребованы письменные сведения о его поведении и образе мыслей…

Но каждый почти из гневных его и укоряющих возгласов наталкивался на глухую стену непонимания. Отойдя от первого испуга, порой выдвигал Сергей Львович и до смешного курьезные доводы:

– Но как же, скажи, не развращаешь ты Льва и сестру, когда не дальше как в прошлый четверг я читал им Мольера, а ты вошел и сказал, перебивая отца: «Кажется, туча прошла, едем в Тригорское!»

В другое бы время Пушкин весело захохотал при таких обвинениях, но теперь было ему не до смеху, и запальчиво он возражал:

– Нет, это вы развращаете Льва, и уже по-настоящему!

– Чем это?

– А тем, что вы и его подвергаете тайным допросам: что я говорил да от кого эти письма… Вам не довольно того, что вы сами прочли письмо от Раевского? Не отпирайтесь! Я вам могу доказать.

– Лежало письмо… Я уважаю Раевских… Несколько фраз… Пустяки. А ты… когда это было?.. Да третьего дня! Помнишь, Надин? Ольга сидела в столовой, а ты проходишь вдруг мимо, стыдно сказать, в белых подштанниках…

– И тем развращаю сестру?

– И тем развращаешь сестру! А равно и своим афеизмом.

В конце концов Сергей Львович не мог отрицать одного: что предложение Пещурова было им принято.

Пушкин, помедлив, воскликнул:

– И только подумать, что вы – мой отец! Как могло это статься? Вас запугали…