Пушкин в Михайловском

«Волшебник», конечно, сердился, так, например, жалуясь Вяземскому: «Скажи от меня Муханову, что ему грех шутить со мною шутки журнальные. Он без спросу взял у меня начало Цыганов и распустил его по свету. Варвар! Ведь это кровь моя, ведь это деньги! теперь я должен и Цыганов распечатать, а вовсе не вовремя». Тот же Муханов послал уже раз несколько стихов из «Онегина» в булгаринские «Литературные листки», где они и были напечатаны как полученные от «одного просвещенного любителя словесности».

Делу ничуть не помогли и те деньги, которые вернулись теперь из Москвы. Пущин писал: «Деньги твои возвращаю: Вяземская их не берет, я у себя оставить не могу; она говорит, что получит их от одесского приятеля, я говорю, что они мне не следуют. Прими их обратно – я никак благоразумнее не умею поступить с ними». Пушкин этим письмом был лишь раздосадован: после того как послал он в Одессу Савелову свое «дружеское письмо», денег от него, конечно, нечего было ждать, а уплата давнего долга затягивалась, ибо вернувшиеся деньги тотчас разошлись. И вообще-то едва их хватало только на книги, да и то приходилось порою задумываться: «Хотел бы я также иметь Новое издание Собрания Русских Стихотворений, да дорого…»

Но при всем этом безденежье и заботах бывало и так, что потихоньку приказывал брату: «Слепой поп перевел Сираха, издает по подписке – подпишись на несколько экземпляров». Он вычитал об этом в «Инвалиде». Козлов был слепой; слепым был Мильтон. Мгновенная жалость пронзала Пушкина. Подобные чувства его не мучили длительно, но, покидая, тотчас же рождали живой практический отклик.

Кроме забот о деньгах дома, в собственном его маленьком мирке, возникали кое-когда неприятности еще и особого рода. Так, однажды внезапно разыгрался целый скандал, главною героиней которого оказалась домоправительница Роза Григорьевна – та самая, на которую Сергей Львович рекомендовал ему положиться во всем…

Михайла Калашников уехал еще в январе, один, без семьи; Пушкин-отец направил его в Болдино – дабы поднять там хозяйство и навести порядок между крепостными.

У Розы Григорьевны были с Михайлой дела не только хозяйственные, которые тихо и полюбовно обделывали они за спиною господ. Эта энергичная женщина очень ценила и некоторые другие его таланты: он был и песенник, и музыкант, и собеседник веселый за рюмочкой, даже забавник; но самое очаровательное, что в нем было, – это, конечно, круглая его борода и усы, столь кудряво-пушистые, что напоминали они собой пуховик; и у Розы Григорьевны, невзирая на всю ее деловую поджарость, в груди было сердце!

Без Михайлы Ивановича она заскучала, и, сколько ни пробовала залить свою грусть, это ей удавалось далеко не вполне. Приходилось довольствоваться теперь исключительно женским обществом. Арину Родионовну она не любила уже за одно то, что Пушкин ее любил. Никакой не было возможности хоть чем-нибудь обратить на себя его внимание и выдвинуться. Бог знает, какие еще возможности туманили воображение уже далеко не молоденькой и весьма страшноватой Розы Григорьевны, но молодой барин попросту ее не замечал; он не вникал и в хозяйство и не вступал ни в какие разговоры. Раз только как-то сказал:

– Опять у вас этот лягушечий бант! А впрочем, он к вам очень идет! – Но это скорей походило на насмешку, и только.

С кем же излить свою душу? Мелкопоместные барыни, хотя бы и самые бедные, были все-таки барынями, и с ними общаться Розе Григорьевне было никак не по чину. Оставалась, пожалуй, одна только Анна Богдановна, занимавшая в Тригорском тот самый пост, какой занимала Роза Григорьевна в Михайловском.

– Две ведьмы дружат! – так про себя определила их близость, невзирая на все свое добродушие, няня.

Арина Родионовна домоправительницу сильно не жаловала. Не раз приходилось ее изобличать и укорять в мелких хищениях, сплетнях. Не любила она и Михайлы.

– Хоть и отец он тебе, – говаривала она Оленьке, – а только просторней у меня на душе без него: будто горницу веником вымели. Живи себе, пока молода, работай да смейся. То-то, счастливая!

Пушкин в хозяйство никак не вникал: на оброке ли люди, на стороне или барщине, иль у себя на хозяйстве – ему было мало до этого дела или, верней, никакого. Иное совсем, как заслышит незнакомую песню или встречный старик заведет рассказ о былом. Вообще же встречался с крестьянами, как и со всеми другими людьми: были ему интересны – постоит, поболтает, расспросит; неинтересны – мимо пройдет… Оттого и отношение к нему самому было простое: не обычные настороженность, боязнь или ненависть, как было при Ганнибале, но и не любовь; скорее всего, привычка и равнодушие. Жизнь его и занятия были непостижимы, но хоть, слава богу, не прижимал.

С дворовыми, по необходимости, ближе. И здесь отношения были ровные: не так чтобы очень приятельские, но и не безразличные.

– Легкий у нас при Александре Сергеевиче дух, барин без фанаберии, – скажет, бывало, кривой садовник Архип, раскуривая трубку и на минуту стрельнув единственным глазом на собеседника.