Пушкин в Михайловском

Ему было странно: сейчас он увидит Анну Петровну, но того волнения, восторга, раздражительной злости или мольбы, чем полны были его одинокие письма, — сейчас ничего этого не ощущал. А между тем он был истинно рад ее возвращению. Быть может, так было и оттого, что отвращение к мужу и жалость к жене теснили другие, более яркие чувства, но было еще нечто иное — точно бы кровь спокойно и крепко в нем отбивала: пусть будет что будет! Он возвратился в гостиную.

Генерал в это время разглядывал, наклонившись, альбом Прасковьи Александровны: видны были только его подбитые ватою бравые плечи, все еще прямая спина и широкие, круглые, бычьи бока. Анна Петровна входила как раз из противоположных дверей. На ней было легкое платье, изящные туфельки; свежие руки полуоткрыты. Шла она быстро и сразу, легко остановилась. Невыразимым очарованием снова повеяло на Пушкина, словно какая-то милая родная страна опять открывалась пред ним. Как ее можно было жалеть, когда она носит в себе эту полную и легкую радость! А муж? Он как репейник на платье: стоит лишь наклониться и, отодрав, кинуть канаву…

Она улыбнулась ему еще издали, чуть покосив милым смеющимся глазом на склоненную спину почтенного Ермолая Федоровича. Этот безмолвный и краткий их разговор заключал в себе все: и радость свидания, и призыв к осторожности, и, тем самым, признание, что есть что скрывать.

В эти немногие дни, пока супруги гостили у Осиповой, так и установились взаимные их отношения. С мужем Пушкин был то церемонен, то позволял себе изредка какую-нибудь словесную выходку. По отношению к Анне Петровне, кажется, сам генерал успокоился: и Пушкин и мадам Керн тщательно остерегались его недоброго взгляда. Больше всего досадовал Ермолай Федорович за то, что — «штатский! поэт!» — бил его в шахматы. Пушкин знал, что на доске защищаться труднее, чем нападать (как, впрочем, и в жизни), и опрокидывал Керна самыми дерзкими выпадами. Пожалуй, что только так он и переносил его близость, и ему доставляло большое удовольствие знать, что Анна Петровна на его стороне и радуется поражениям мужа. Отдаленно, пожалуй, это было как бы сражениями и из-за нее самой.

Все же изредка удавалось повидаться и наедине. Пушкин знал теперь ее планы и строил свои. В Ригу она вернется лишь ненадолго, уедет в Петербург; он про себя также решил — в Петербург непременно «удрать». Наконец, это не будут только слова, но и поступок! Оба они жаждали свидеться на свободе, и оба, смеясь, отвергли ее предположение — выдать замуж кузину Анету, чтобы иметь у нее прибежище.

— Выдать замуж Анету? Да и подумать об этом смешно. Она ж прирожденная дева!

В один из таких разговоров Пушкин спросил полушутя:

— Ну, а кузен?

— Ах, Алексей очень смешной! — ответила Анна Петровна. — И он вас не любит, боится.

Пушкин действительно был теперь рад, что она не последовала призыву его приехать в Михайловское. Он был после Пскова спокойней, увереннее, и самый проект посетить Петербург был связан теперь не с одной только Керн, но и с разными планами об устроении жизни по-новому: может быть, все же удастся на время покинуть Россию! Однако ж, когда была она в непосредственной близости и шло от нее живое тепло, он страстно мечтал об одном: видеть ее у себя в Михайловском… и забыть с нею обо всем и обо всех.

Такое свиданье и было. Только одно. Обстоятельства им благоприятствовали. Прасковья Александровна с генералом уехала к Рокотову на партию в вист. Звали и Пушкина, но он уклонился. Анна Петровна сказалась больной и заперлась у себя, а в послеобеденный час, убедившись, что сестры прилегли отдохнуть, вышла из дому будто гулять; никто ее не видал. Пушкин ждал в роще (не в той, где были вензеля); из осторожности, как было условлено, он не выходил за опушку, похаживая взад и вперед, как бы у запретной черты.

Весь этот день было тепло и ясно, предвечерняя мягкость лежала над озером. Доживая последние свои северные дни, аист стоял у самого берега, как бы неся почетную стражу, длинную, тонкую ногу поджав под крыло. Керн показалась вдали; Пушкин едва не кинулся к ней; но порыв свой сдержал. Она приближалась быстро, легко, точно гонимая ветром. И у нее было так: пусть будет что будет! Когда она была уже близко, Пушкин на месте не устоял. Он побежал к ней навстречу и на бегу принял в объятия.

В это свидание, короткое, страстное, они почти вовсе ни о чем не говорили. Ни словом он не обмолвился ни про мужа и ни про Вульфа, словно бы и на свете их не было! Было лишь жаркое дыхание милых уст, которые он целовал, целовал — как сбывшийся сон.

Свидание это прошло необнаруженным. Но оно не принесло с собою желанного разрешения. Что-то меж ними стояло, и Пушкин догадывался: Керн не могла переступить через чувства кузины Анны. Скрывать от нее было бы тяжело, невозможно; признаться — жестоко. Мужа решила она окончательно бросить и звала в Петербург Александра, зная, как это трудно.