Пушкин в Москве

— Я был бы в отчании, — сказал он, протягивая Пушкину руку, — встретив среди

сообщников Пестеля и Рылеева того человека, которому я симпатизировал раньше и кого

теперь уважаю всей душой.

Провожая поэта до лестницы, Николай правой рукой приобнял его за талию, подчёркивая свою нынешнюю благосклонность и покровительство. Придворные

почтительно склонили головы.

XI.

Из дворца Пушкин поехал прямо к дяде Василию Львовичу на Новую Басманную.

Пока знать съезжалась на соседнюю улицу, на бал к французскому посланнику, Александр успел расцеловаться со старым парнасцем и налечь на отменные щи так, что за

ушами трещало. Но его прервали.

Прибежал с соседней Старой Басманной Соболевский, как есть — в бальной форме, узнав от тётки о прощении Пушкина государем. Снова объятия, поцелуи.

— Слушай, Серж, — сказал ему Пушкин, — я у тебя, кажется, обронил листок со

стихами. Так ты сыщи его и верни мне, будь добр.

Соболевский немедленно вытащил из кармана листок с «Пророком».

— Ты обронил его, когда возился со щенками. Хорошо ещё, не попало в лапы

фельдъегерю твоему или царь не поднял на лестнице.

Успокоившийся Пушкин подумывал, как бы поскорей избавиться от приятеля: «За

всем и щей не поешь, да и ко сну тянет основательно».

Пришлось дать поручение, требующее немедленного отъезда Соболевского. Пушкин

вызвал на дуэль известного всей Москве забияку — графа Толстого-Американца, распространявшего в отсутствии Пушкина скабрезные анекдоты про него. Так что, повод

был. Ошеломлённому Соболевскому нужно было сделать это как можно скорее. Он тут же

уехал, но позднее оказалось, что графа нет ни дома, ни вообще в Москве.

Взволновавшийся приятель слёг на месяц в нервной горячке, обдумывая в бреду, — как

бы уладить дело мировой. Пушкин же, сняв комнату в трактире «Европа», отправился

наносить визиты друзьям.

Первым был Вяземский. Дома его не оказалось, — только что вернувшийся с бала, князь отправился в баню. Там и состоялась их встреча после многолетней ссылки.

Смеясь, Пушкин рассказывал Петру:

— Только я вхожу к тебе, братец, как сразу в комнатах шум, беготня! Пушкин

приехал! Дворня, гувернантки — во все глаза. Экая, знаешь ли, популярность!

— Да, ты в нашем доме — герой, — подтвердил Вяземский, охаживая себя берёзовым

веником. — Вечерами только и разговоры, что о приключениях твоей юности. Особенно

мой шестилетний Павел навостряет уши, растёт, сорванец.

— За эти шесть лет! — Пушкин начал и не договорил фразы, весьма верно

приписанной Вяземским накатившему романтическому переживанию, минутному и не

таящему ничего трагичного. Надо было знать Александра. Сейчас он примерял одежды

вернувшегося изгнанника.

От Вяземского — в Большой театр. Взбудораженная публика узнавала его по светлой

пуховой шляпе, выделявшей издалека. По залу нёсся говор, склонявший его имя на

разные лады. Вот он вошёл в партер, — все лорнеты тотчас на его балкон: чего-то теперь

ждать от прощённого высочайшей милостью пиита? Но сейчас это внимание не

раздражало, — чувствовалась некая почтительность, даже доброжелательство, которые

Пушкин также приписывал нынешнему покровительству царя. Можно было даже

покрасоваться, понежиться в лучах этой славы, несколько усиленной празднеством

коронации, но согреться в лучах уже было нельзя.

XII.

Фёдор Толстой — интриган, карточный шулер, скандалист и дуэлянт, прозванный за

путешествие вокруг света на российском фрегате «Надежда» под командованием

знаменитого мореплавателя Ивана Крузенштерна — «американцем», от шеи до пяток

покрытый причудливой татуировкой, выполненной мастерами с одного из тихоокеанских

островов, никуда из Москвы не уезжал. Напротив, разложив перед собой на столике

несколько новых колод, он методично крапил иглой и ножом для разрезания книг

«рубашки» карт, как вдруг слуга объявил, что прибыл господин Соболевский с вызовом

на дуэль от сочинителя Пушкина.

Такое известие бросило Толстого-американца прямо в жар! Ещё вчера он рассказывал

десятки похабных анекдотов всем, кто желал слушать, про жизнь поэта в деревне, а

секундант от него уж у ворот!

«Погиб!» — подумал Толстой. И не зря. Он отлично знал, что Пушкин — стрелок

отменный и на пари может пулей муху в стену вдавить. А тут уж первый выстрел

непременно за ним, за Пушкиным.

— Ты скaзaл eму, кaнaлья, что бaрин домa? — со злым отчaяниeм спросил у слуги

Толстой.

— Кaк можно-с, — осклaбился в хитрой усмeшкe слугa. — Нeшто мы нe приучeны...

— То-то же, — оборвал его Толстой. — Скажешь, барин уехал в деревню на охоту, в

какую деревню — не сказывал. Вернётся не скоро. Проведёшь его в дом, покажешь

комнаты, — мол, нет никого. Ступай, a я отъезжаю в имение. Дашь знать, как дело

сделалось, поверил ли... Ступай!

Толстой смёл в шкатулку картонки карт, запер её и сунул в потайное место. На ходу

накинул оторочeнный мeхом плaщ, нaдвинул нa лоб цилиндр и вывaлился чeрeз чёрный

ход прямо в коляску, которaя ужe былa зaпряжeнa с полчaсa, чтобы вeзти eго в одну

тёплую компaнию. Но теперь нужно было уносить ноги.

— Куды, барин? — спросил его кучер.

— В Америку, — свирепо рявкнул Толстой. — Выезжай со двора, пошёл!