Пушкин в Москве

Дорогою Толстой успокоился. Оглядываясь по нескольку раз, он не заметил никакой

погони и теперь мог спокойно обдумать своё положение.

Необходимо было точно всё выяснить, какие черти принесли Пушкина в Москву и кто

навёл его на Толстого. С Пушкиным драться никак нельзя. Надо дать ему остыть, подождать, пока его снова сошлют в какую-нибудь глушь, a — нет, так подставить

обидчика похлеще, чтобы забылось давешнее. Надо, также, послать нарочного в Москву к

одному из карточных приятелей.

С этими мыслями Толстой задремал, a когда открыл глаза, коляска стояла уже у ворот, a зaспaннaя дворня встрeчaлa своeго хозяинa.

Спустя некоторое время нарочный был отослан, камин растоплен, a нa столe высилaсь

оплeтённaя бутыль с шaмпaнским дa тaбaкeркa с трубкaми.

Подали ужин. Толстой в тёплом, расшитом по-восточному, халате, придвинувшись к

огню, просматривал бумаги, прихлёбывая из бокала и закусывая сочными кусками.

История недооценила Толстого-Американца, оставляя его жизнь в тени

второстепенных современников, не обратив должного внимания на то, что четыре гения

русской литературы вывели его образ под разными вымышленными фамилиями.

У Грибоедова он припечатан репликой Репетилова, у Пушкина — Зарецкий, у Гоголя

— Ноздрёв, у Лермонтова — Арбенин. Лев Толстой, приходящийся двоюродным

племянником Фёдору Ивановичу, характеризовал его «необыкновенным, преступным и

привлекательным человеком». Но если точнее описывать данный персонаж, можно

сказать, что это был сплав Зарецкого и Арбенина, что человек, во многом замечательный, но вынужденный жить в определённой среде и воспитанный ею, ко всей своей

оригинальности, имел вырaжeнныe чeрты рaсчётливого, ковaрного и мститeльного

эгоистa, умeющeго прикинуться для пользы дeлa и Рeпeтиловым, и Ноздрёвым. Он редко

прощал обиду, как бы мелка она ни была, и при всяком удобном случае делал гадости

обидчику, от души потешаясь над ним. Если бы его знал Бальзак, то можно было

предположить, что многие черты Вотрена списаны с этого образчика.

А впрочем, в общeнии это был чeловeк вполнe свeтский, в мeру злословный, повидaвший мир, тeрпимый в долгой бeсeдe, особeнно eсли онa подкрeплялaсь бутылкой

хорошeго винa и колодой кaрт.

Вечерело. Когда оплыла первая свеча, со двора послышался топот копыт и, мгновение

спустя, в комнату вкатился продрогший человек небольшого роста, шумно втягивающий

ноздрями тёплый воздух.

— Штих! — обрадованно привстал с кресла Толстой, раскрывая руки для дружеского

объятия.

— Итак, мой дорогой друг, — исподволь начал свой допрос Фёдор Толстой, когда

гость отогрелся и основательно закусил. — Каковы нынче дела в Москве?

— Да ты ж нынче сам по ней раскатывал! — удивился Штих.

— Я — о другом, — досадливо поморщился граф. — Говорят, Пушкин воротился в

Москву. Ты об этом знаешь?

— Как же! — оживился Штих. — Об этом сейчас говорят везде...

— Вот-вот, — подбодрил Толстой.

— Государь его простил и обласкал. Мой, говорит, теперь Пушкин, — продолжал

Штих. — Везде он теперь нарасхват. Государь повёз его на бал в своей коляске, вышли в

обнимку.

— Врёшь, старый чёрт! — воскликнул Толстой и с досадой хлопнул ладонью по столу.

— Как можно-с, ваше сиятельство, — завертелся Штих, действительно несколько

привравший. — Дамы с ума сошли. Каждая желала танцевать только с ним. Там одна

княгиня...

Штих нагнулся к уху «Американца».

— Так вот, хе-хе, Пушкин проходит мимо, а она ему: «Пушкин, я хочу!» Тот, натурально, оторопел сперва, но тут же пришёл в себя и выдал ей экспромт: «Знатной

даме на балу неудобно на полу!..»

Толстой долго хохотал, тряся головой, затем схватил бокал, отпил из него и

выговорил:

— Точно не врёшь?

— Слово чести!

Толстой развеселился ещё более:

— Уж скорее моя обезьяна заговорит по человечески, чем в тебе — честь! Нет, это ты, брат, врёшь! На полу!.. Ха-ха...

Хотя Штих и привирал, но в главном был прав: царь простил Пушкина, приблизил к

себе. И Толстой задумал использовать это обстоятельство к своей пользе.

До полуночи протекало их застолье. Были перебраны все придворные сплетни за год

до нынешнего вечера. Наконец гость достал серебряный брегет, выслушал его

мелодичный звон и отбыл по ночной дороге. Цепкий глаз Толстого отметил изящную

вещицу.

«Надо выиграть у него брегет. Невелика птица — щёголем ходить...»

XIII.

С утра князь Пётр Андреевич Вяземский велел закладывать экипаж, дабы успеть в

церковь и ещё утрясти несколько неотложных дел. Но только ступил лакированным

сапогом на подножку, как через улицу, из одиноко притулившейся, с поднятым верхом, коляски донёсся крик Фёдора Толстого. Кучер хлестнул лошадей и коляска «Американца»

вмиг загородила дорогу упряжке князя.

— Пётр Андреевич, друг! — Толстой уже спешил к озадаченному Вяземскому. —

Спешное дело, задeржу тeбя нa пaру минут.

Рука Толстого тут же бесцеремонно легла на спину князя и потянула в сторону от

насторожившей уши дворни.

Толстой заговорил:

— Беда, князюшка! Пушкин вернулся из ссылки.

— Какая же тебе с того беда? — усмехнулся князь. — Радоваться нужно.

— Тебе — радоваться, — возразил Толстой, кривя своё цыганское лицо гримасой