Пушкинский том

И тут надо отдать должное другому великому юбиляру-1999, создателю термина «мировая литература», которому 250. Какое-то время они жили и творили в одном времени, хотя и в принципиально разном пространстве. Известный всему миру 75-летний «царь поэтов» в Веймарском особняке надиктовывал Эккерману свое отношение к петербургскому наводнению и смерти Байрона в то же время, когда 25-летний никому в мире неведомый ссыльный Пушкин в своей деревенской избушке беседовал о том же самом с малограмотной крепостной Ариной Родионовной. (Теперь это слито в одном юбилее, а тогда вставать на одну доску с Шекспиром, Байроном и Гёте… ну, не безумец ли?)

Любопытно, что, справившись с «Борисом Годуновым», Пушкин пишет «Сцену из Фауста». Любопытно, что, прослышав от русского путешественника, что в России объявился великий поэт, Гёте посылает ему свое перо.

Гёте Пушкина не читал. Впрочем, Пушкин «Фауста» тоже.

Вот мировая литература! Не мировая слава, а мировое пространство – единое поле поэзии (едва ли не той же природы, которой доискивался позднее Эйнштейн в физике).

Вот так, выйдя на мировую дорогу, захотелось Пушкину поскорей оказаться в Петербурге, повидать друзей, без которых очень скучал в своей глуши, почитать им из «Годунова» и «Фауста»…

Но тут заяц ему перебежал дорогу, и, как зрелый здравомыслящий человек, Пушкин остался в деревне. А то бы как раз попал на Сенатскую площадь вместе с друзьями, к которым так стремился, поучаствовал в восстании декабристов и читал бы им свои стихи уже на каторге в Сибири.

Другая, не пушкинская судьба.

Чтобы преодолеть манию величия, есть лишь один способ: стать более великим, чем Шекспир, Петр, Наполеон, Байрон, Гёте, – то есть самим собой.

Так, поэма «Медный всадник» более памятник Петру, чем скульптура Фальконета. И теперь памятник Медный всадник более памятник Пушкину, чем Петру.

Так Пушкин стал Пушкиным.

Царь-Пушкин

В Москве, в нашем и впрямь замечательном Кремле, есть два особенно знаменитых объекта: Царь-колокол и Царь-пушка (самые большие в мире). Друг Пушкина, первый наш философ-западник Чаадаев как-то выразился по этому поводу (цитирую по памяти): что это за манера такая хвастаться перед каждым иностранцем колоколом, который ни разу не звонил (он раскололся), и пушкой, которая ни разу не выстрелила.

Фамилия Пушкин, восходящая к слову «пушка», тем не менее уже никем не воспринимается как тяжелая. «Это легкое имя Пушкин!» – воскликнул поэт. В его имени победило другое созвучие «пух, пушок». Лишь власть, достаточно протравив его при жизни, по инерции продолжает отливать Пушкина из пушки, чугунного и бронзового, выстраивая его под государственный символ. Начиная со знаменитой речи Достоевского, заложившего основу идеологизации поэта, через череду его юбилеев 1887-1899-1937-1949-1987-1999 из Пушкина делали то национальный, то имперский, то советский, то демократический.

Между тем он явление моментальное, а не монументальное.

Зачем ты послан был и кто тебя послал,
Земли чудесный посетитель? –,

пишет он в 25 лет в стихотворении большого пафоса и неясного адреса: возможно, Наполеон или Байрон, Петр или он сам… или даже Христос.

Шекспир, Байрон, Гёте… ориентиром его всегда было высокое назначение.

Он его исполнил и продолжает исполнять: поэзия его не окаменела и не обронзовела – его всё еще можно читать как живого. «Цыганы» и «Медный всадник», «Капитанская дочка» и «Пиковая дама» не превзойдены как шедевры всем последующим развитием великой русской литературы. Он всё нам основоположил – романтизм, реализм, принципы авангарда… так, «Евгения Онегина» по формальным признакам можно счесть достижением постмодернизма.

Царь-Пушкин всё еще и палит и звенит.