Пусть будет гроза

Пока Ратсо вынимал отполированные стеклышки из углубления у самого берега, я смотрел на горизонт: огни Мобриджа сверкали вдали подобно крошечным звездочкам, которые спустились, пожалуй, чересчур близко к Земле. Достаточно было протянуть руку, чтобы схватить две-три, только вот сам-то я был слишком далеко от них и слишком мал, слишком слаб и изможден.

Перед глазами мелькнула ночная бабочка и тяжело полетела над озером. Я лучом фонарика проследил за ее полетом. Вот она опустилась на веточку, торчащую из воды. Это была огромная пяденица, с непропорционально крупным телом и крошечными крылышками. Я смотрел, как она дрожит, как вздрагивают ее красно-черные крылья. Она вся была как-то разболтана, будто кто-то слепил ее тело из двух частей, не подумав о пропорциях. Она с усилием пыталась рвануть вперед и гудела так, словно хочет завести мотор. Вдруг пяденица вздрогнула особенно сильно, чуть не взорвалась, и тут-то ей наконец удалось взлететь. Крылья распушились, каку птицы. Она полетела над водой, преодолела несколько метров, тело постепенно теряло высоту, потом в отчаянии снова ее набирало, и наконец намокшие крылья потянули бабочку вниз, и она медленно утонула у меня на глазах, тихо, без малейшего всплеска. По спине пробежала дрожь, и я потихоньку двинулся обратно к машине. Что ж, решено. Я еду в Пайн-Ридж.

Я – потрясение

Ратсо проводил меня до дома. Было уже очень поздно, я совершенно выбился из сил. Целый год так не уставал.

– Ничего себе, в крутом ты райончике разместился! – воскликнул он, когда машина свернула на нашу улицу. – Видал домишки? Твой который?

– Белый с голубым крылечком, вон там! – указал я.

Наш район и в самом деле состоял сплошь из белых величественных особняков. Повсюду росли деревья и цветы, лужайки были идеально подстрижены, везде царили ровные линии, прямые углы и округлые края – ничего нигде не торчало. Я всегда жил здесь и, поскольку видел эти места каждый день, не очень-то понимал, как наш район выглядит со стороны. Подобная разновидность слепоты развивается под влиянием времени, привычки, бессознательности и, конечно, наивности.

Нам в нашем несчастье крупно повезло. Катастрофа произвела на свет двух инвалидов, но мы были богаты, и это смягчило удар.

– По-моему, там за окном кто-то ждет, – предупредил меня Ратсо.

– Ясное дело, – вздохнул я, – мать.

Едва я произнес эти слова, как она появилась на крыльце. При виде мамы сердце у меня упало. Мне хотелось и остаться на месте, и броситься к ней. От этих противоречивых чувств было нестерпимо больно. Вот бы можно было ничего не выбирать, а просто вечно жить, укутавшись в шерстяное одеяло.

– Слушай, твоя мать что, в инвалидном кресле? – удивился Ратсо.

Я секунду подумал.

– Да, – наконец выдавил я из себя. – Причем по моей вине, если хочешь знать.

Я с вызовом посмотрел Ратсо прямо в глаза. Пусть сбежит от меня, если хочет. Или скажет какую-нибудь гадость, потребует подробностей, начнет расспрашивать. Но он и бровью не повел. Как и в тот раз, когда увидел пустые коробки из-под таблеток в деревянном ящике и ничего не сказал.

– Завтра встречаемся ровно в восемь, – просто сообщил он. – Буду ждать на этом самом месте. Не опаздывай. И еще, слушай, может, захватишь с собой немного жратвы? И спальные мешки, если есть.

Я кивнул и вышел из синей «вольво». Я чувствовал, что мама за мной наблюдает. Я не спешил, она все равно, наверное, ждет этого момента уже несколько часов. И что же мне ей рассказать? Что я околачивался у пруда с утками, подумывая избавиться от своего чересчур громоздкого прошлого? Рылся в мусорных ведрах? Бил бутылки из-под спиртного о стену ангара? Занимался выдуманной бижутерией? Видел, как умерла бабочка?

Мама, которая только и думает что о переходном возрасте и моей реабилитации, наверняка пришла бы от всего этого в ужас.

У меня за спиной что-то взвизгнуло – это Ратсо поехал домой. Я был в нескольких метрах от двери, но лица матери вычислить не мог. Это как уравнение с двумя неизвестными. А ведь я не так уж плох в математике. Все учителя в этом единодушны.

Я склонил голову и взялся за ручки маминого кресла, чтобы вкатить ее в дом. Отец тоже ждал меня, сидя на диване в гостиной, нога на ногу, на коленях журнал, как в зале ожидания. Вот только статья перед ним была раскрыта вверх ногами, так что он вряд ли ее читал. Он заговорил первым.

– Может быть, объяснишь, что происходит?

– Я не знаю… – пробормотал я.

– Тебя не было дома шесть часов и тебе нечего нам сказать? – спросила мама, огорченная, но вроде не сердитая.

В пространстве комнаты не ощущалось ни злости, ни рассерженности. Только вопросительные знаки сыпались с потолка. Я не знал, как объяснить свой поступок. Попытался напустить на себя веселый вид, но на самом деле хотелось плакать – слишком много эмоций накопилось за день.