Пусть это буду я

– В таком случае почему ты тогда сам ее не напишешь?

– Потому, что во мне нет творческого таланта. Я маленький человек. Униженный и угнетенный. А такие ничего настоящего создать не могут. А ты – особенный. Ты – избранный.

– Все ты прекрасно можешь. И эта проблема только в тебе. Она твоя собственная. – Корги снова потянул створку окна на себя. – Ничтожность – это лишь самоощущение, не более.

– Я запрещаю тебе уходить! – Оттолкнув его, Шуйский запер окно. – Мы все здесь в одной лодке. И тонуть будем вместе.

– Ты же не собираешься со мной драться? – Корги смотрел на него снисходительно. – Или считаешь, что быть похороненным под тонной монет лучше, чем сгореть в огне?

– Я тебе запрещаю выходить! – Неожиданно голос Шуйского приобрел небывалую властность, и Люсе даже показалось, что она слышит в нем нотки Гончара.

Корги упрямо взялся за ручку окна, однако повернуть ее не смог.

– Ты же говорил, что деньги блокируют свободное сознание.

– Блокировали, когда имели значение. Сейчас, по всей вероятности, ему до них нет никакого дела, – растерянно проговорил Шуйский и принюхался. – Мне кажется или пахнет гарью?

– Тебе всегда пахнет гарью, – откликнулся Корги.

– Да, пахнет! Если бы ты горел, тоже всегда чувствовал бы этот запах. Вот потому я и хочу это наконец уже прекратить.

– Что ж… – Корги недовольно пнул монетки, и они со звоном раскатились в разные стороны. – Если напишу тебе эту главу, выпустишь?

Шуйский кивнул.

– Только, пожалуйста, поторопись, пока дело не дошло до пожара.

Остановившись перед дверью в квартиру Гончара, Корги шепотом сказал:

– Я тебе потом все объясню, ладно? Сейчас нам нужно попасть в его кабинет.

В коридоре орал телевизор, даже несколько. Непонятно, кто их включил и зачем, с учетом того, что писатель находился при смерти, но по всей квартире разносилась оглушительная какофония дикторских речей. «В рамках программы “Моя улица” району вернули исторический облик», «Группа детей с ограниченными возможностями по здоровью готовится покорить Эльбрус», «Тысячи новых рабочих мест появятся до конца года на Дальнем Востоке»…

Люся закрыла уши ладонями, а Корги принюхался.

– Горелым воняет, – прочла она по губам и заметила, что свет в коридоре рассеивается странной туманной дымкой.

– Что-то горит, – подтвердила она и собиралась уже броситься на кухню, но Корги ее удержал.

– Там же Козетта!

– А если пожар?

– Просто нужно поторопиться. Я сделаю, что просит Шуйский, и мы спокойно выберемся через окно.

Спорить Люся не стала: если Корги считал, что Козетта опаснее пожара, то, вероятно, на то были причины.

Удивительным образом звук орущих телевизоров в кабинет не проникал, запах дыма тоже. Но свет горел и стоял размеренный умиротворяющий покой, который всегда так нравился Люсе, когда она приходила сюда по утрам.

Книги, картины, раритетные вещицы, шторы и мягкая мебель – атмосфера вековечной мудрости и нерушимого уклада вещей.

Корги направился прямиком к письменному столу Гончара, выдвинул ящик и достал его письменные принадлежности: блокнот, диктофон и золотистую ручку. Опустившись в кресло, он раскрыл блокнот.

– Тебе придется немного подождать, – сказал он Люсе. – Я знаю, что писать, но на это нужно немного времени.

Вдохновение и бессмертие – так говорил о картине «Ежевичные сны» Гончар. Вдохновение, возможно, она ему и принесла, но бессмертие вряд ли.

Звякнул телефон – пришло сообщение от Коли. Корги за столом размашисто одну за другой записывал строчки почерком Гончара.

– Коля пишет, что он у Олега Васильевича, – сказала Люся. – Я должна сходить и проверить.

Но Корги был так сосредоточен на своем занятии, что ничего не ответил, и девушка тихо выскользнула из кабинета.

Дымовая завеса стала гуще, но телевизоры замолчали, вместо них с кухни доносился тонкий пронзительный свист, от которого уши немедленно заложило.

Пожарная сигнализация! Люся обрадовалась: появление пожарных остановит царящее здесь безумие и даст им с Корги и братом уйти, не прибегая ни к каким ухищрениям.

Массивная фигура Козетты появилась из-за угла так неожиданно, что она не успела ничего придумать. В одной руке повариха сжимала огромные кухонные ножницы, а в другой тряпку, напоминающую рубашку Гончара.

– У вас там пожар, – пробормотала Люся, запинаясь.

Но повариха продолжала идти на нее, будто не слышала. Люся попятилась.

– Что-то горит, – повторила она, продолжая отступать перед движущейся, как танк, фигурой, пока не оказалась на кухне, где в большой металлической раковине, заволакивая все вокруг вонючим дымом, горел ворох тряпья.

Резкий свист оглушал, а дым душил и разъедал глаза.

– Зачем вы это делаете? – крикнула она Козетте. – Пожалуйста, потушите, иначе все задохнутся – и Олег Васильевич тоже.

Остановившись возле раковины, Козетта выставила перед собой ножницы и развернулась к ней.

– И когда он взял книгу, тогда четыре животных и двадцать четыре старца пали пред агнцем, имея каждый гусли и золотые чаши, полные фимиама, которые суть молитвы святых[5].

Ее лицо сделалось каменным, глаза пустыми, а тяжелый подбородок упрямо выдвинулся вперед.