пусть меня осудят 2

Почувствовала, что он повернулся ко мне, но продолжала упрямо смотреть на дорогу.

— Это ваше решение, а мы поддержим любое.

Как ни странно, но я почти успокоилась, когда произнесла это вслух. Да. Мы будем его ждать. Этого проклятого упрямца. Надо будет — и десять, и пятнадцать лет подождем. Хотя это звучит как приговор. Через десять лет… пятнадцать… От прежней меня уже вряд ли что то останется. Не хочу об этом думать. Не хочу и не буду.

— Мам!

— Да, — голос сына ворвался в мысли и выдернул из воспоминаний, я посмотрела на Ваню через зеркало и снова на дорогу.

— А папа зачем вчера приезжал?

— Поговорить. Как всегда. Ты же знаешь своего папу. У него вечно какие-то новые и грандиозные планы.

— Просил тебя вернуться к нему, да?

Я потянулась за бутылкой с минералкой и кинула её на заднее сидение.

— Забыла отдать. Как ты любишь — слегка газированная.

— Мам, тебе не нужно менять тему. Я знаю, что ты не вернешься к отцу. И я бы не хотел этого.

Я бросила быстрый взгляд на спящую Русю и снова посмотрела на Ваню.

— Не хотел бы?

— Ты бы была с ним несчастной. Ты его не любишь. Ты Руслана любишь. Нельзя жить с кем-то одним, а любить другого — ничего не получится.

— Это кто тебе такое рассказал?

Я усмехнулась, сворачивая к дому Савелия.

— Тетя Фаина. Мы вчера с ней на кухне сидели, пока она пекла пирожные для деда.

Савелия.

— Савелия Антиповича, Ваня.

— А он сказал, чтоб я его дедом Савелием называл.

— Не кричи — Русю разбудишь, и она отберет у тебя планшет, когда мы поднимемся домой.

— А Руслан когда-нибудь вернется, мам?

Больно стало всего лишь на секунду, но очень ощутимо. Настолько ощутимо, что я не сразу выдохнула.

— Обязательно вернется. А ты бы хотел, чтобы он вернулся?

— Я хочу, чтоб ты снова улыбалась, мама… Ты будешь улыбаться, только когда он вернется. Я точно знаю.

— А ты сам? Ты бы хотел, чтобы он вернулся?

— Да. Очень хотел бы. Конечно… папа бы этого не понял… но я Руслана тоже люблю.

22 ГЛАВА

Я долго смотрела на нераспечатанный конверт и, открыв ящик стола, положила поверх тридцати других…Тридцать первое, присланное им обратно. Несколько недель туда и обратно. Недель ожидания, надежды и молчаливого упрямства. Он их даже не открывает, тут же шлет назад, а я с такой же настойчивостью пишу ему следующее. Пишу медленно, смакуя каждое слово, каждую фразу и предложение.

Я общаюсь с ним. И пусть это не диалог, а монолог, но как говорят — мы должны слышать то, что нам так и не сказали, и только тогда мы обретем истину. Читая между строк, впитывая с паузами, прислушиваясь к тишине. Ведь далеко не всё можно описать словами.

Молчание зачастую красноречивее любых слов. Его молчание. Я слишком хорошо знала адресата, чтобы не сомневаться — это молчание оглушительней крика. Иногда я даже боялась, что ответит. Напишет жестокое: «оставь меня в покое», или «я не люблю тебя, не жди, не верь, не надейся». Если кто-то мог увидеть в этом молчании пренебрежение и презрение — я видела отчаяние и дикую силу воли, которую пыталась сломать своей настойчивостью и сломаю. Когда-нибудь эта стена падет под натиском моих ударов. Я буду биться об эту стену до крови, синяков и ссадин. Вода точит камень, и это правда. Только время покажет, что я не сдалась. Только оно истончает эту преграду и сокращает пропасть.

Не наоборот, как мог бы кто-то подумать. Из сил выбиваются не в начале пути, а в самом конце, когда уже нет надежды на второе дыхание, и именно тогда мы ближе всего к нашей цели. Мне слишком тяжело сейчас, только потому что я близко. Я готова к тому, что станет еще тяжелее и больнее. Готова ко всему.

Иногда я закрывала глаза, проводила пальцами по поверхности конверта и представляла себе, как он получает письмо, смотрит на конверт. Я видела его лицо — слегка бледное, худощавое с лихорадочным блеском карих глаз. Как слегка щурится и сжимает челюсти. На колючих скулах играют желваки, и я буквально физически ощущаю их линию под пальцами.

Как будто рисую ее мысленно до ямочки на волевом подбородке, вверх к сжатым губам, обводя их контур, повторяя линию носа к глазам, заставляя их закрыть, чтобы трогать ресницы и разглаживать морщины между бровей, а потом зарыться в непослушные волосы, привлекая к себе.

Я представляла, как дико ему хочется вскрыть конверт, сожрать каждую букву и перечитать их тысячи раз. Затереть пальцами, помять в карманах и спрятать под жесткими наволочками тюремных подушек. Но он отказывает себе. Отбрасывает, как горящий уголь обожженными пальцами, чтобы не обжечь душу. Свою и мою. Чтобы отобрать у меня то, что мешает жить дальше без него — надежду. Мой наивный упрямый безумец, у человека можно отнять все, кроме трех вещей — свободы, надежды и веры. Потому что они живут в сердце, и пока человек жив, он будет верить и надеяться. Это неподвластно желанию, неподконтрольно и неуправляемо, как ревность и любовь. Нельзя сказать себе «не жди, не надейся, не верь»… Так же, как нельзя сказать: «не люби и не ревнуй, или люби этого, а не того». Такой выбор делается на космическом уровне, и этот космос никогда не покорится нашим желаниям.