Пусть об этом знают все

«Не пять звезд – это как-то слишком мягко», – такая была первая мысль, когда Максим, уладив все формальности с комендантом и получив ключи от комнаты, поднялся на пятый этаж. Он-то искренне считал, что привык к аскетическим условиям в пансионе и ничем его не удивишь. Но простота и обыкновенный минимализм там не шли ни в какое сравнение с убогим антуражем здесь.

Длинный узкий коридор с единственным окном в торце, вереница безликих дверей, противно мерцающие тусклые лампы дневного света. Тоскливо и безлюдно. Все, видать, на учебе. Только из дальнего конца коридора доносился рэпчик.

Уж лучше бы вчера он все-таки наведался сюда с экскурсией, как хотел, осмотрелся бы, пережил первые впечатления дома – сейчас было бы проще. Но сначала встреча с Аленой его разволновала, а потом еще и мать принялась трезвонить. Узнала она, мол, что даданы эти осенью никто не купит. Придется ждать до весны. И черт бы с этими пчелами, но за ними необходимо ухаживать, к зиме готовить, а это целая морока. Ладно морока. Главное, уметь надо, а тут даже не знаешь, как к этим ульям подступиться. Так что нужно будет нанять пчеловода, а это опять же деньги… И у матери брать не хочется – как-то стыдно.

«Что-нибудь придумаем», – заверил он мать, только чтобы она успокоилась. Сам же и понятия не имел, что тут делать. Разве что сдать дом, а с ренты платить этому наемному пчеловоду, ну и самому перебиваться. Но кто пожелает рвануть из цивилизованного общества в глухомань, чтобы жить в огромном доме среди леса? Хотя… Дауншифтинг нынче в моде, может, и найдется такой чудик.

Вчера, после звонка, они встречались с матерью в кафетерии неподалеку от университета. Мать предлагала приехать домой, пока отец на работе или еще где – теперь он не отчитывался перед ней, – но Максим предпочел нейтральную территорию. Зачем унижаться-то?

Мать посетовала, что Артем совсем от рук отбился. Не слушается, грубит, стал совершенно несносный. После завещания у него будто крышу сорвало. Потом переключилась на себя. Жаловалась на одиночество и сплошное непонимание. А когда зашел разговор про отчима, и вовсе горестно сморщилась: «Не хочу про него, одно расстройство только».

Максим мать правда жалел, но обрадовался в душе, что не придется выслушивать еще и эти излияния. Просто раньше она никогда так не откровенничала, да и вообще, на такие темы никто с ним не говорил, и он знать не знал, как нужно реагировать и что отвечать в такие моменты. Потому, пряча скуку, ждал, когда закончится их беседа. Однако, выговорившись, мать успокоилась, даже немного повеселела и неожиданно перешла к конструктиву. Предложила взять на себя все труды по поиску, и найму, и всему остальному. Максим, больше для виду, спросил:

– Оно тебе надо, гемор этот?…

– У меня же уйма свободного времени. Я вот сижу дома вечно одна, не знаю, куда себя деть, чем занять. Так что это для меня не хлопоты, а какое-то разнообразие. Цель какая-то. А то хоть на стену лезь с тоски. Ну а тебе учиться надо, некогда время тратить…

Мать, обычно сама печаль, тут вдруг преобразилась, загорелась прямо. «Да пусть занимается пасекой, домом – чем угодно, если тем более это ее так вдохновляет», – решил Максим. Ему же, собственно, легче. Единственное – о домашних выходных придется забыть, если дом они сдадут. Но это пустяковые издержки.

Правда, теперь, стоя перед обшарпанной дверью с увесистой спортивной сумкой в руке, думалось: не очень и пустяковые. Впрочем, человек, говорят, ко всему привыкает.

Дверь была без номерка, Максим вычислил по соседним, что это и есть пятьсот двадцать вторая, куда его определили. И ключ подошел, хотя замок – одно название.

Сразу с порога пахнуло какой-то кислятиной. Шлейф исходил от кастрюли на столе. Максим приподнял крышку, и его чуть не вывернуло. Прокисший суп. Зачем это на столе?

Сама комната его не то чтобы ужасала, но наводила смертную тоску. Глядя на затертый до дыр линолеум, на засаленные бумажные обои, сплошь исписанные всякими мудростями и непристойностями, на шкаф с покосившимися дверцами, который стоял поперек комнаты и, очевидно, разделял ее на «кухню» и «спальню», на колченогий стол со зловонной кастрюлей, на четыре узкие койки, застеленные клетчатыми покрывалами, оставшимися явно со времен Союза, Максим искренне недоумевал: это вот, что ли, дом? Как тут можно жить? Как он тут будет жить? Ему даже разуться здесь и то было противно.

Одно лишь не вписывалось в местный интерьер – пластиковое новенькое окно, проглядывающее сквозь затрапезную шторку.

– Бомжатник какой-то, – пробормотал он себе под нос.

Свою кровать он определил сразу – единственная здесь без подушки, без постели, без вороха всяких шмоток на спинках.

Над ней красовалась пошлая чернильная надпись на английском и соответствующий рисунок.

– Зашибись, – поморщился Максим, – как в общественном сортире.

Над входной дверью тоже кто-то начитанный вывел Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate [10].

«Хотя написать такое снаружи было бы уместнее», – невесело усмехнулся Максим.