Пусть все горит

Я шаркаю к двери, смотрю на него, сажусь на верхнюю ступеньку и начинаю спускаться ступенька за ступенькой.

Синти копила их. Синти собиралась покончить с собой там, внизу, с помощью этих жалких осколков. Я бы попробовала сделать то же самое много лет назад, если б не Ленн, наблюдающий, как я глотаю их каждое утро. Синти понадобилось бы три целых таблетки, думаю, кусочков девять. Мне бы понадобилось не меньше четырех. Она почти справилась. Она почти выбралась из этого кошмара.

Ленн указывает на дверь в полуподвал, и я покорно иду туда, держа Хуонг на руках, укрывая ее одеялом.

– Спелись, да, две птички? – громыхает он.

– Нет.

– А не посадить ли мне вас с Мэри туда на недельку-другую, в подвале посидите без бутылок всяких, никакой роскоши, мож, мозги на место встанут?

Он начинает отвинчивать задвижки на двери.

– Нет, – умоляю его. – Мы не можем.

– Только на время, пока не закончатся поиски. Они везде ищут. Может, так будет к лучшему, не попадетесь никому на глаза. Лучше перестраховаться, Джейн.

– Нет, Ленн. Мэри не выживет там. Только не там.

– Одна тогда пойдешь, детеныша мне оставь, а сама с подружкой своей посидишь.

– Ленн, пожалуйста, – всхлипываю я. – Прости меня. Умоляю, прости. Я просто думала, что ее мучает боль.

– Тащи сюда свои письма. Тебе еще повезло, что я вас с Мэри туда не засуну.

Я смотрю на него. Мои глаза молят о пощаде. Мои глаза говорят: «Письма – это все, что у меня осталось, они – мое единственное сокровище, они – моя семья, мои корни и мой якорь». С моих губ срывается лишь:

– Ладно.

Глава 21

Я тащусь вверх по лестнице, моя лодыжка – обмякшая, распухшая, изуродованная – волочится за мной.

В шкафу в маленькой спальне пахнет его матерью. Хотя я никогда не встречала эту женщину, я точно, словно парфюмер, знаю, чем она пахла. Пахнет. Все это до сих пор живет здесь. И с каждой моей вещью, которую он сжигает в печи, ее запах усиливается, а мой исчезает. Ее вещи остаются, а мои превращаются в пепел в куче на улице у бака с отходами. Справа в шкафу лежат аккуратные стопки ее вещей. Аккуратные, потому что я их стираю, сушу и складываю. Подъюбники, которые я не ношу, тряпки, которые использую для Хуонг и, вероятно, скоро снова начну использовать сама. Полотенца, тонкие и грубые, как старые ковры. Фартучки. Джемперы, прогрызенные молью, юбки из толстой ткани, чулки, которые я ни разу не надевала, шапка и пара перчаток, которые иногда надеваю зимой. От всего этого ужасно пахнет Джейн, его матерью. С левой стороны шкафа расположены шесть одинаковых деревянных полок. На третьей полке с правой стороны перевязанная шпагатом пачка писем, написанных от руки. На них нет даты. Мысли, мечты, размышления и наблюдения Ким Ли за два года; воспоминания о нашей матери и школьных годах. Это мое. В груди поднимается паника. Моя последняя вещь. Он, безусловно, сожжет их сегодня, но когда они превратятся в золу, взлетающую к небу через искореженный дымоход, когда они превратятся в пепел в саду, они будут по-прежнему моими.

Я беру их и подношу к носу.

Я передаю ему письма у подножия лестницы. Я не смотрела на них и ни одного не утаила, потому что он все равно узнает. С этого момента я не могу совершить ни одной ошибки. Никаких маленьких бунтов. У меня не осталось козырей, мне нечего терять, кроме нее, не за что уцепиться. У меня нет ничего своего. Ни-че-го.

На той неделе мне приснился кошмар. Я передержала его яичницу на сковородке, и желтки затвердели. Я проснулась в животном ужасе за секунду до того, как он отправил Хуонг туда, где плита пожирает ивняк. Я никогда не чувствовала такого ужаса, он пробрал меня до самых костей. Этот сон… он изменил меня.

– Будешь себя хорошо вести теперь?

В моем взгляде не остается никакой осмысленности, и затем я киваю.

– Смотри у меня, – предупреждает Ленн.

Он тычет в Хуонг пачкой писем, которую сжимает в своей руке. Ленн показывает на мою дочь пачкой писем ее родной тети. А потом бросает их в угли.

Несколько мгновений они лежат там. Скручиваются. Чернеют. Будь я сильнее, смелее, глупее, я смогла бы дотянуться и выхватить их. Вырвать из огня, а потом избить его кочергой. Но я просто смотрю. Он тоже смотрит. Вся стопка занимается одновременно, пламя поднимается из-под них, из какого-то очага, из случайной раскаленной точки, хватает их. Держит. Пожирает. Комната наполняется светом. Семьдесят два письма, написанные от руки моей родной сестренкой. Десятки тысяч ее прекрасных слов. Хуонг кладет свою ручку так, что та упирается в кожу на моей ключице, и успокаивает меня. Это мне следует заботиться о ней, но в этот момент, на этой ферме, его ферме, когда пламя лижет дверцу топки, именно дочь поддерживает меня. Ее прикосновение. Весь потенциал ее крошечного тела, возможности, скрытые в ней. Она утешает меня, и я принимаю ее утешение.

– Вот и дело с концом, – произносит Ленн, уходя в ванную и закрывая за собой дверь. Это одно из того, что мне строго-настрого запрещено делать на протяжении семи лет: закрывать за собой дверь и чувствовать себя одной в комнате.