Пустяки

Такъ вотъ. Пожалуй, можно приписать случившійся въ душѣ Егора Ѳедорыча переворотъ трешницѣ, но, вѣроятно, были общія, болѣе широкія условія всей деревенской жизни, благопріятствовавшія, вмѣстѣ съ трешницей, превращенію Егора Ѳедорыча изъ хозяина въ бездомнаго шатуна, не знавшаго нигдѣ покою. Самыя обыденныя и обыкновенныя вещи ему опротивѣли съ этого времени. Первымъ предметомъ его отвращенія сдѣлался ближайшій къ нему человѣкъ — хозяйка его Аннушка. Не то, чтобы она была, дѣйствительно, противная баба, — совсѣмъ напротивъ. Аннушка работала съ нечеловѣческими усиліями, по-лошадиному, а потребности имѣла ничтожныя. Видъ ея былъ всегда растерянный и пугливый, но это происходило отъ-того, что она не давала себѣ отдыха. Даже въ свободныя минуты она готова была куда-то бѣжать, что-то схватить, взвалить на спину и тащить, — такое ужь лицо у ней было безпокойное. Сидитъ, напримѣръ, въ воскресенье и ѣстъ ватрушку, но вдругъ вспомнитъ какую-нибудь картошку, которую надо будто бы перенести вотъ въ этотъ уголъ, — вспомнитъ и ринется, а потомъ ужь цѣлый день все что-то перетаскиваетъ, перекатываетъ и перевозитъ, тяжело дыша, а къ вечеру валится, какъ убитая, и спитъ, какъ бездыханный трупъ. Такая неустанная дѣятельность уживалась рядомъ съ неряшливымъ одѣяніемъ, съ замореннымъ лицомъ и вѣчною бѣдностью всюду, гдѣ она только проявляла эту дѣятельность.

Наблюдая за ней, Егоръ Ѳедорычъ питалъ все большую и большую ненависть къ ней. За то, что она работала до упаду, за то, что у ней не было ни минуты покою, — однимъ словомъ, за все, что въ ней было для всѣхъ постороннихъ хорошаго, онъ чувствовалъ отвращеніе къ ней, какъ и къ картошкѣ, узламъ, отрубямъ и прочей дряни, ради которой она убивалась. Иногда кипѣвшая внутри его злоба вырывалась наружу. «Да ты хоть бы разъ подумала… Спрашиваю я, для какой надобности ты всполошилась и вообще по какимъ причинамъ ты живешь? Ну, хоть бы одно путное слово обронила… туды-сюды мечешься, какъ оглашенная, тамъ накричишь, въ другомъ мѣстѣ наругаешься… хлопъ — и спишь»… Говоря это, Егоръ Ѳедорычъ чувствовалъ всю безнадежность этихъ словъ и своей жизни. Наконецъ, онъ не выдержалъ и отправился на заработки, да тамъ и застрялъ на нѣсколько лѣтъ. Авнушка также ушла на заработки, долго мыкалась по свѣту Божьему. Потомъ померла.

Получивъ полнѣйшее отвращеніе ко всѣмъ обычнымъ дѣламъ и порядкамъ, Егоръ Ѳедорычъ нигдѣ и ни на чемъ ужь не могъ остановиться. Поработавъ въ одномъ мѣстѣ, онъ шелъ въ другое, гонимый какимъ-то безпокойнымъ чувствомъ. Онъ колесилъ по всей Россіи, побывалъ въ самыхъ темныхъ ея закоулкахъ, но нигдѣ по-долгу не оставался. Недавно онъ заскучалъ по родной сторонѣ и поплелся туда.

Теперь безпокойное чувство утихло немного, и онъ мирно жилъ въ своей старой избѣ. Каждый день онъ шелъ куда-нибудь работать, а вечеромъ возвращался домой, разводилъ въ печкѣ огонь, варилъ кашицу и грѣлъ мозжавшія ноги. Морщинистое лицо его было спокойно и безучастно. Повидимому, ничего не ожидая отъ жизни, онъ ничѣмъ не волновался. Его не манила къ себѣ деревенская суета, не прельщала его копѣйка и не гонялся онъ за кускомъ. Какой-нибудь гривенникъ вполнѣ удовлетворялъ его. Но у него была внутренняя жизнь, волновавшая его, были внутреннія раны, которыя болѣли, потому что онъ самъ ихъ бередилъ.

Сидя передъ пылающею печкой. Егоръ Ѳедорычъ весь погружался въ свои думы. Деревня давала ему матеріалъ ежедневно, а онъ его перерабатывалъ, только мысли его принимали чрезвычайно странныя формы. Онъ думалъ о своей родной деревнѣ, припоминая въ то же время Аннушку и Мишку. Всѣ свои думы онъ олицетворялъ въ этихъ двухъ образахъ, врѣзавшихся ему въ память такъ сильно, что онъ уже не могъ обойтись безъ нихъ, размышляя о деревенской жизни, а послѣдняя ежеминутно врывалась въ его жизнь, хотя онъ казался равнодушнымъ ко всему. Онъ не могъ оторваться отъ нея, хотя старался не думать о ней. Да, наконецъ, поэтому-то онъ и возвратился къ своей землѣ, въ свою избу, что они, помимо его воли, влекли къ себѣ. И вотъ онъ волей-неволей задумывается надъ жизнью деревни, волнуясь, припоминая, гнѣваясь и страдая… Все эти переживалось передъ печкой. Когда ему въ голову лѣзли ненавистные для него деревенскіе порядки, когда въ немъ поднималось отвращеніе къ «полоумству», тогда вдругъ деревня превращалась въ Аннушку, которая вставала передъ нимъ во весь ростъ, и онъ ссорился съ деревней, которая все суется за картошкой, все о чемъ-то горячо, до смерти хлопочетъ, но ничего изъ этого не выходитъ путнаго. Видъ ея растерянный, дѣла полоумныя и ни ума, ни Бога.

— Хозяйка! — говоритъ Горѣловъ вслухъ, забывъ, что Аннушка давно умерла. — Да ты хоть бы однажды одумалась, полоумная, по какимъ причинамъ ты живешь? Что ты все суешься, дура?