Пустяки

Воспаленные глаза Горѣлова неподвижно смотрѣли на огонь, и все лицо его выражало ненависть: онъ припоминалъ и соединялъ все гнусное изъ жизни своей деревни… Но, въ сущности, онъ жалѣлъ ее отъ всего сердца, любилъ, былъ до могилы привязанъ къ ней, къ этой несчастной странѣ, которую оглушили, изувѣчили. Тогда появлялся Мишка, какъ живой, и на лицѣ Горѣлова появлялась невыразимая жалость.

— Мишка! — говорилъ Горѣловъ шепотомъ, — ты не сердись… прости меня!… Славный былъ бы мужикъ… прости, Мишка!

Егоръ Ѳедорычъ съ тоской глядитъ въ одну точку печки и совершенно позабываетъ, гдѣ онъ и что съ нимъ. Но всѣ эти представленія и лица, предметы и событія, перепутанные и темные, были для него ясны, какъ Божій день, и составляли одно цѣлое. Деревня и Аннушка, Мишка и мужики, — все это совершенно складно соединялось у него. Первую онъ ненавидѣлъ, втораго жалѣлъ. Первой онъ приписывалъ подоумство, глупость, второй вызывалъ внутри его невидимыя рыданія. Отъ первой онъ бѣжалъ, второму хотѣлъ помочь. И для него все было ясно.

Тогда онъ проводилъ свои вечера. Трудно сказать, до чего онъ дошелъ бы въ этомъ мучительномъ перебираніи пустяковъ и припоминаніи безпутно проведенной жизаи, еслибы онъ имѣлъ средства безотлучно торчать передъ печкой. Но у него не было гривенника, и, чтобы добыть его, онъ долженъ былъ поневолѣ забывать свои думы, жить день за день, сталкиваться съ людьми, проникаться ихъ несчастіями и слушать деревенскіе разговоры. За постоянною работой ради этого гривенника, за неминуемыми разговорами все о томъ же гривенникѣ должна была неизбѣжно протекать и его жизнь.

Черезъ нѣкоторое время даже въ самой избѣ его поселился сожитель, нѣкій Ѳедосѣй, повидимому, старичокъ, на самомъ же дѣлѣ еще довольно молодой мужикъ, только страдавшій ломотой въ рукахъ, а потому безпомощный. Не имѣя пристанища въ деревнѣ, хотя былъ кореннымъ ея жителемъ, онъ просился къ Горѣлову, обольщая его двадцатью копѣйками ежемѣсячной платы. Эта просьба цѣлый часъ оставалась безуспѣшной.

— Пустишь? — со страхомъ спрашивалъ Ѳедосѣй, не переставая обольщать. — Тоже, братъ, двадцать-то копѣекъ — деньги! Онѣ, двадцать-то копѣекъ, съ полу не подымаются! Двугривенный, соколъ мой! А при всемъ томъ я прошу Христомъ Богомъ, сдѣлай снисхожденіе несчастному!

— Молчи! — съ негодованіемъ, наконецъ, сказалъ Горѣловъ, выходя изъ себя. — Больно мнѣ нуженъ твой гривенникъ или двугривенный… Чтобы ни слова, а иначе по шеѣ…

Ѳедосѣй со страхомъ смотрѣлъ въ лицо Горѣлова, ожидая его рѣшенія, какъ смерти. Но, въ удивленію и радости его, Гореловъ согласился пустить его въ свой домъ на жительство, указавъ уголъ, гдѣ онъ могъ спать, сколько ему угодно. Онъ только утвердительнымъ тономъ выговорилъ условіе, чтобы Ѳедосѣй не болталъ. «Придешь съ работы, шлепъ въ уголъ — и молчи, а иначе по шеѣ». Это условіе Ѳедосѣй свято исполнялъ.

Нельзя представить себѣ болѣе дѣлового человѣка, какъ этотъ Ѳедосѣй. Проживъ свое хозяйство, свой домъ и свою семью, онъ остался спокоенъ, какъ генералъ, проигравшій сраженіе. У него каждый день находились дѣла. Правда, заработки его были плохіе, — кто же дастъ ему работу, коли руки у него не годятся? — но Ѳедосѣй оставался твердъ и дѣятельно искалъ работы и пищи, и если иногда обстоятельства ставили его въ недоумѣніе, такъ онъ, не долго раздумывая, бралъ кошель и знакомымъ ему тономъ вымаливалъ куски Христа ради. Послѣднее занятіе было даже вѣрнѣе; не бывало случая, чтобы Ѳедосѣй приходилъ домой съ пустыми руками. Куски всегда приносились въ достаточномъ количествѣ, вслѣдствіе чего Ѳедосѣю непремѣнно представлялась возможность, по приходѣ домой, заняться подробнымъ вычисленіемъ и сортированіемъ добычи. Онъ высыпалъ всю добычу изъ кошеля и раскладывалъ куски на кучи. Вотъ эту сейчасъ съѣсть, эта пойдетъ на завтрашній день, эта куча предназначается къ продажѣ, а эту должно обратить въ сухари. Ѳедосѣй разсчитывалъ глубокомысленно, какъ банкиръ, подводящій балансъ. Вообще, жизнь Ѳедосѣя была занятая, полная. Въ то время, когда онъ поселился у Горѣлова, онъ нашелъ довольно складную работу. На маслобойнѣ въ сосѣдней деревнѣ пала лошадь, возившая ремень, которымъ вертѣлись маслобойныя колеса. Узнавъ объ этомъ; Ѳедосѣй живо скаталъ на маслобойню и послѣ непродолжительныхъ переговоровъ подрядился возить колеса впредь до того времени, когда хозяиномъ будетъ пріобрѣтена новая лошадь, за что получалъ шесть копѣекъ въ сутки и мѣру толокна.