Пустой человек

Мастерская напоминала средней руки музей в процессе бегства из–под бомбёжки. Тумбочки, подставки, мольберт с невнятной загогулиной наброска на холсте, краски в банках и тюбиков всех цветов, кисточки, коробки с пластилином, хитроумные конструкции из проволоки, служащие скелетами для макетов скульптур, белеющий в углу мешок гипса, ванночки, пробирки, пустые бутылки и еще одна массивная пепельница на краю заставленного всякой всячиной рабочего стола. Над всем этим великолепием сияла мощная, ватт на триста лампочка, от которой даже сюда, ко входу, доходил ощутимый жар.

У дальней стены стояло плотно укутанной брезентом нечто, метра два в высоту. Исходя из профессии хозяина, очередной шедевр. Не иначе, скульптура супруги губернатора.

– Занятно… – протянул Харин. На самом деле ему было неимоверно скучно наблюдать весь этот рабочий бардак. Искусство… Да кому оно нужно, если вдуматься. Нет больше никаких Микельанджелов, не нужны, а вот танчики – это тема. – А что у вас там такое завёрнуто?

Развальский, увлечённо объяснявший Михееву что–то о технологии литья бронзы, вдруг замолчал. Будто поперхнулся. Потом медленно повернулся к Харину и сказал:

– Это… Это дело всей жизни. Последняя любовь, если хотите, господин капитан. Но я вам лучше не стану её показывать, хорошо? Мне кажется, к делу она отношения не имеет.

Сам Харин бы согласился, из равнодушия и желания поскорее отбыть – всё же обедать пора, но напарник и здесь влез со своим мнением:

– А покажите, покажите, Лев Адольфович! Вдруг у вас там спрятано что важное. Например, труп.

Глупая шутка повисла в воздухе, но Развальский отреагировал до странности бурно. Он подскочил к Михееву, довольно легко приподнял над полом, схватив за отвороты дублёнки, и процедил:

– Не надо так говорить! Не надо! Она живая!

«Псих», – лениво подумал Харин. – «Все они психи, эти творческие люди. Уж лучше быть простым как табурет, хоть не спятишь».

– Успокойтесь, профессор!

«Почему я его так назвал? Вот бред. Сумасшествие заразно».

– Отпустите Виктора и снимите накидку со статуи. По–жа–луй–ста.

Последнее слово он процедил по слогам, грозно глядя на старика, уже поставившего ошеломленного Михеева обратно на пол. Ругаться, учитывая губернатора – да и прочее – не хотелось, но реакция скульптора удивила и насторожила.

– Как хотите, – ссутулился хозяин и медленно, обходя свои рабочие завалы, направился к дальней стене мастерской. – Я никому не показываю, сам, только сам иногда, но раз требуется…

Он дошаркал до укрытой брезентом фигуры, поднял руку и, кашляя, сдернул ткань на пол.

Девушка была действительно живая. Не в смысле из плоти и крови, нет – какой–то непонятный, мягкий на вид материал, нежным янтарным светом засиявший в лучах прожекторной лампочки под потолком. Полупрозрачное воздушное нечто. Скульптура. Всего лишь скульптура, но… она была гениальна. Бюст губернатора и прочее барахло, в изобилии стоящее в мастерской, рядом не лежало с этим шедевром. Оно было не просто в разы хуже, нет. Оно всё было зря. А почти обнаженная, с небрежно накинутой на плечи – и ничего, по сути, не скрывавшей из прелестей – тщательно изображенной воздушной тканью богиня была настоящей. Казалось, вот–вот и девушка сойдёт с невысокого постамента, прямо точёной узкой ступнёй на грязный пол, поднимет голову и скажет…

– …твою ж мать! – выдохнул забывший о странном поведении скульптора Михеев.

Харин был с ним согласен как никогда.

Развальский как сдёрнул брезент, так и стоял к ним спиной, не поворачиваясь, не в силах оторваться от своей богини:

– Я сам боюсь смотреть на неё лишний раз. Она же не молчит. Она же плачет внутри и просит меня не скрывать её от людей. Она хочет жить, и – вы знаете! – у неё что–то начинает получаться. Сначала она тянула жизнь из меня, я–то чувствую, я знаю, но у меня почти ничего не осталось. Иногда только подхожу, раз в несколько дней, сниму брезент и любуюсь. Недолго, очень недолго. Она теперь меня жалеет, но становится всё лучше, всё… живее. Понимаете?

Харин его не слушал.

Он словно попал в туннель, где не было ничего вокруг, только гладкие серые стены, отполированный вечностью ствол гигантской пушки: с одной стороны он, а там, впереди – она. Богиня. Свет. Любовь. Манящая к себе непреодолимая сила, у ног которой стоял этот смешной умирающий человечек, с его сутулой спиной, со слипшимися паклей волосами, с дурацкой бородкой клинышком.

За спиной Харина, медленно, зачарованно шедшего к статуе, раздался выстрел.

Капитан очнулся от миража, серые стены растаяли, а сам он обернулся. Когда Михеев достал табельный ПМ, когда передёрнул затвор – Бог весть. Но выстрел смог разбудить Харина, уже спасибо. Правда, благодарить было некого – забрызганный смесью алой крови, розовато–жёлтых мозгов и кусочков черепа потолок словно навис над почти обезглавленным трупом в поношенной дублёнке.

Под челюсть стрелял? Грамотно, не промахнёшься.