Пустой дом и другие рассказы

Сразу же в мозгу Джима промелькнули мысли, каким-то образом связанные с пожаром и полицией, но звуков голосов и шагов не было слышно, и в тот же момент он подумал, что это мог быть только пожилой джентльмен, засиживающийся допоздна и кувыркающийся наверху в темноте. Он как раз собирался выключить свет и лечь в постель, когда в доме воцарилась прежняя тишина из-за шагов, внезапно оборвавшихся сразу за дверью его собственной комнаты.

Держа руку на ручке газа, Шортхаус на мгновение остановился, прежде чем выключить свет, чтобы посмотреть, продолжатся ли шаги снова, когда он вздрогнул от громкого стука в свою дверь.

Мгновенно, повинуясь любопытному и необъяснимому инстинкту, он выключил свет, оставив себя и комнату в полной темноте.

Едва он сделал шаг через комнату, чтобы открыть дверь, как голос с другой стороны стены, так близко, что почти звучал у него в ухе, воскликнул по-немецки:

– Это ты, отец? Заходи.

Говоривший был мужчиной из соседней комнаты, и, в конце концов, стучали не в его собственную дверь, а в дверь соседней комнаты, которая, как он предполагал, была пуста.

Почти до того, как мужчина в коридоре успел ответить по-немецки: “Впусти меня немедленно” – Джим услышал, как кто-то пересек этаж и отпер дверь. Затем она с грохотом захлопнулась, и послышался звук шагов по комнате, а также звук стульев, придвигаемых к столу и по пути натыкающихся на мебель. Мужчины, казалось, совершенно не заботились о комфорте своего соседа, потому что они производили достаточно шума, чтобы разбудить мертвого.

– Так мне и надо, что я снял комнату в такой дешевой дыре, – размышлял Джим в темноте. – Интересно, кому она сдала комнату!

Эти две комнаты, как сказала ему хозяйка, изначально были одной. Она поставила тонкую перегородку – просто ряд досок – чтобы увеличить свой доход. Двери были смежными и разделялись только массивной вертикальной балкой между ними. Когда одна дверь открывалась или закрывалась – другая дребезжала.

С полным безразличием к комфорту других спящих в доме, два немца тем временем начали разговаривать одновременно и во весь голос. Они говорили подчеркнуто, даже сердито. Слова "Отец" и "Отто" употреблялись свободно. Шортхаус понимал по-немецки, но когда он стоял и слушал первые минуту или две, невольно подслушивая, было трудно разобрать начало или конец разговора, потому что ни один из них не уступал другому, а мешанина гортанных звуков и незаконченных предложений была совершенно неразборчивой. Затем, очень внезапно, оба голоса одновременно смолкли; и, после минутной паузы, глубокий голос одного из них, который, казалось, был "отцом", сказал с предельной отчетливостью:

– Ты хочешь сказать, Отто, что отказываешься это получить?

Раздался звук чьего-то шарканья на стуле, прежде чем последовал ответ.

– Я имею в виду, что я не знаю, как это получить. Это так много, отец. Это слишком много. Часть этого…

– Часть этого! – воскликнул другой с сердитым проклятием,– часть этого, когда в доме уже царят разруха и позор, хуже, чем бесполезна. Если ты можешь получить половину, ты можешь получить все, ты жалкий дурак. Полумеры только проклинают всех, кого это касается.

– Ты сказал мне в прошлый раз…– твердо начал другой, но ему не дали закончить. Череда ужасных ругательств заглушила его фразу, и отец продолжил дрожащим от гнева голосом:

– Ты знаешь, что она даст тебе все, что угодно. Вы женаты всего несколько месяцев. Если ты спросишь и приведешь правдоподобную причину, ты можешь получить все, что мы хотим, и даже больше. Ты можешь взять на время. Все будет возвращено. Это восстановит фирму, и она никогда не узнает, что было. С такой суммой, Отто, ты знаешь, я могу возместить все эти ужасные потери, и менее чем через год все будет возмещено. Но без этого. .. . Ты должен получить это, Отто. Услышь меня, ты должен. Должен ли я быть арестован за нецелевое использование трастовых средств? Неужели наше почетное имя должно быть проклято и оплевано? – Старик задыхался и заикался от гнева и отчаяния.

Шортхаус стоял, дрожа в темноте, и невольно прислушивался. Разговор увлек его за собой, и он по какой-то причине боялся, чтобы о его соседстве узнали. Но в этот момент он понял, что слушал слишком долго и что он должен сообщить двум мужчинам, что их можно подслушать до каждого отдельного слога. Поэтому он громко кашлянул и в то же время подергал ручку своей двери. Казалось, это не возымело никакого эффекта, потому что голоса гремели так же громко, как и раньше, сын протестовал, а отец сердился все больше и больше. Он снова настойчиво закашлялся, а также нарочно ухитрился в темноте налететь на перегородку, чувствуя, как тонкие доски легко поддаются под его весом, и производя при этом значительный шум. Но голоса звучали беззаботно и громче, чем когда-либо. Возможно ли, что они не слышали?