Пустота

Необъяснимый гнев, с каким Руби встречала любое упоминание о Реноко, объяснялся, как выяснилось, их ссорой однажды за обедом в «Блестящем пятицентовике». Спор зашел о природе китча. Реноко полагал, что китч является продуктом «постмодернистской иронии», а прежде не мог существовать: прежде объекты, ныне описываемые как китчуха, просто считались мусором, трэшем.

– Если не применить к трэшу операцию иронизации, – настаивал он, – китч не возникнет.

Для него постмодернистская иронизация уподоблялась концу истории или надвигающейся сингулярности.

– Она все изменила. Ничто не будет прежним. Она необратимо трансформировала все, подобно Вознесению[10].

Он считал, что эти качества за ней сохраняются и поныне.

Руби, с ее артистическими татуировками и коллекцией тамбуринов, не могла это оставить без ответа. Она утверждала, что китч существовал еще до века иронии.

– Таково было представление низкого искусства о высоком, – говорила она, – эстетика безвкусицы.

Ключевым элементом китча она считала сентиментальность, не просто в концепте, а в практическом применении. Трэш, с ее точки зрения, обладал совершенно иными качествами, и в мире трэша она чувствовала себя как дома. Трэш, подлинно низкое искусство, стал эстетикой у людей, лишенных эстетического чувства, а применение его уместно было назвать утилитарным.

– Во всех формах, – настойчиво доказывала она М. П. Реноко, – и на всех медиаплатформах трэш – искусство демонстрации секса, праздника секса, а прежде всего искусство получать сексуальное удовольствие. Это искусство субботнего ночного клуба.

Антуан почесал макушку.

– И что произошло, когда ты это заявила?

– Что-что? Дело дошло до кулачной потасовки, в которую скоро ввязались все посетители «Блестящего пятицентовика» в тот обеденный час, и так родилась легенда.

– Этого недостаточно, – сказал он.

– В этом-то, Толстяк Антуан, и состоит большущая разница между нами.

Карантинные загонщики, по мнению Руби, имели право отстаивать свою позицию гордо и во всеуслышание, уж слишком мрачная у них работенка; вполне ожидаемо, что Антуан эту проблему воспринимает не так остро. Возможно, оно и к лучшему, что их связь с необходимостью недолга.

В девять пятнадцать утра они оказались на улице возле «Блестящего пятицентовика». Пахло коричным кофе, на котором в «Пятицентовике» специализировались, и яичницей. Утренний свет сочился между домами на потрескавшийся гудрон. На Гравули-стрит еще лежали зернистые тени. Как на черно-белом фото, триумфально блестела сталью металлическая отделка интерьера столовки, уловленная в игру света и тени, и Руби заметила:

– Вот оно, наше подлинное будущее, отрендеренное с непостижимой трехмерной точностью языком алгоритмических текстур и рельефных карт!

Через несколько недель работа подошла к концу. Антуан больше никогда не видел Мира Веры Рубин, «Восточно-Уральского природного заповедника» или Руби Дип.

Огромного младенца он тоже никогда больше не видел, но фигура продолжала являться к нему во снах, где Антуан исполнялся уверенности, что девочка все же отыскала путь к нему через стены домов Гравули-стрит. Он пожалел, что отдал визитку М. П. Реноко. Визитка тоже вернулась преследовать его, ведь Реноко ее сохранил и вышел на связь через мудака по имени Тони Рено; и так Толстяку Антуану достался этот вот саркофаг.

Пять часов утра в Саудади: рано, чтобы наступило утро, но уже слишком поздно для ночи. Толстяк Антуан стоял у погрузочной платформы и смотрел через ВПП некорпоративного порта на рассвет; за характерным силуэтом Церкви Рока наметились полоски бледно-зеленого и лососиного цветов. Он вытер руки. Тряпка, бывшая первоначально белым хлопковым платьем Ирэн, коротеньким, с надписью ХИГГС поперек груди, навевала почти ностальгическую вину и чувство измены. Чуть позже, словно желая усугубить его состояние, появилась и сама Ирэн, быстрым шагом пересекавшая выметенную ветрами цементную площадку рука об руку с Лив Хюлой. Они цеплялись друг за друга, сохраняя равновесие и чуть кренясь вперед на сильном ветру, и распевали. Ирэн была в болеро-жакетике от Винчи Нинтендино с чужацкими розовыми перьями футовой длины. В одной руке она сжимала свою характерную прозрачную косметичку, в другой – держала пару сиявших собственным светом красных лакированных кожаных туфель с пятидюймовыми каблуками.

– Хай, – приветствовал их Толстяк Антуан.

Они помахали ему и отозвались:

– Хай, Толстяк Антуан! Толстяк Антуан!

Можно подумать, не ожидали его застать в пятом часу утра на корабле, которым владели все трое совместно. Поднявшись на борт, женщины врубили «Радио Ретро» и принялись подпевать старым хитам, от «Ya skaju tebe»[11] до недооцененной, но длинной кавер-версии «Народа ящериц из бездны времени» Фрэнки Хэя. Преодолевая сонливость, они периодически взрывались энергичными перепалками и высказывали много дивных новых идей о сути вещей. Вскоре, клюя носами, но то и дело подхихикивая, женщины принялись изучать груз.

– Толстяк Антуан, – заключила Ирэн, – оно большое.

– Ты так считаешь? – усомнилась Лив Хюла. – Не такое оно большое, как я ожидала.