Пустыня

Наверно, ту самую, которая глядела блестящими глазами на него, едва знакомого, в Театре Оперетты — счастливую, спокойную, свободную. Может быть, ещё ту, с которой целовались на красной тахте в ложе Большого театра. Хрустальная люстра горела в мою честь, громокипящая опера гремела, чествуя новых влиятельных властителей мира, тяжелый занавес раздвигался, чтобы нас могли приветствовать. Мы пропустили весь спектакль — шел, кажется, «Борис Годунов», но мы не смотрели, мы только слушали, да и то невнимательно.

Скорее всего, и ту он любил, что отдалась ему в полуподвальном офисе среди ночных компьютеров на зелёном диване.

И, может быть, он любил даже ту, которая вскоре начала плакать, кричать и творить невероятные вещи — началась депрессия, самая что ни на есть клиническая депрессия, спровоцированная тем, что я приняла легкий наркотик, предложенный одним из редких знакомых, кто объявлялся раз в год и вот проявился незадолго до Дмитрия, нет, вру, уже после того, как пришел Дмитрий. Филипп — так его звали — стал моим бесом, отравителем любви, которая обещала стать высокой и чистой, как бы ни были опошлены эти слова.

Не хочу приводить диалогов, хотя могла бы погрузить читателя в толщу событий. Пришлось бы додумывать, доворачивать пружинки, где надо, убирать время, прореживать, чистить реальность. Есть, конечно же, дневники, какие-то записи. Но лучше просто рассказать. В повествовательном ключе. Некоторые события достаточно просто назвать по именам, чтобы другой почувствовал необратимость.

Многие мои друзья (тогда у меня были вроде как друзья, подумать только) терпимо относились к лёгким наркотикам и ничего особенно опасного в них не видели. Я всегда с удовольствием шла на эксперимент, время от времени курила травку — было легко и приятно, таблетки, правда, принимала давно, на первом курсе, тогда не понравилось, тяжелое полувменяемое состояние. Здесь не место рассказывать о наркотическом экспириенсе, суть в том, что я от беленького кругляшка с зайчиком ничего страшного не ждала, да и не сам зайчик меня толкнул, не он один, по крайней мере. С Филиппом имели обыкновение вести «метафизические» беседы, долго объяснять, о чём. Никогда не были телесно или ещё как-нибудь особенно близки. Только разговаривали.

И после той злополучной встречи сорвало. Я в такие глубины бреда погрузилась, которые были полной противоположностью раю, куда вознес Дмитрий. Всей семье стало понятно, надо что-то предпринимать. Но что? Положить в психушку? Лечить на дому? Вести к бабке? В церковь?

Тогда он меня не оставил.

И на том спасибо.

Представляю, как тяжело было родне. Такие состояния переносятся, не смотря на всю их тяжесть, самим утерявшим границы человеком легче, нежели его близкими. Потому что в тяжелом бреду и кошмаре для него есть реальное содержание, он живет полной жизнью, хоть эта жизнь и представляет собой нечто похлеще рядового фильма ужасов. А для них в происходящем нет содержания, нет смысла, они видят одно: близкий человек сходит с ума.

А в перевозбужденном мозгу тем временем прокручиваются целые сюжеты, развертываются эпохальные картины, которые еле отличаешь, а порой и вовсе не отличаешь от реальности. Вспоминаешь случаи из детства так, словно они произошли только что, и забываешь, ел ли сегодня что за завтраком. Мара, морок, конечно, но плотный, густой, завораживающий. Каждое движение исполнено смысла, и пусть оно влечет к гибели и вещам ещё более страшным, но оно потрясает вселенную.

Страшно заглянуть в такую пропасть, потому что она не имеет дна. И нет предела, на котором падение могло бы естественно замедлиться — всегда есть, что терять. В этом весь ад: естественного предела нет. Не существует точки, которую можно принять за кризис, как во время течения обычной болезни. Все болезни — болезни души, но самые серьезные болезни души протекают, когда тело остается в порядке. У него ничего не болит. Температура нормальная. Давление тоже. Потом, конечно, со временем, всё усиливающееся уродство души скажется и на теле. Проступят другие знаки, не те, которые возникают с болезнью тела, как бы тяжела она ни была. Расползутся трупные пятна на духовном уровне, проступающие сквозь материальный покров.

И во всём этом ну нет того мгновения, когда можно сказать: «Ну слава Богу, теперь так плохо, что хуже уже не будет. И завтра, если не начнется выздоровление, наступит смерть». Страданию, безумству, кошмару всегда остается, куда продолжаться. А смерть всё не наступает. Я насмотрелась на сумасшедших. От них даже оболочки человеческой подчас уже не остается, а они всё ещё живы. Лица одутловаты, обессмысленны, как морды спящих животных — да и то, физиономия моей собаки во сне выражала целые гаммы чувств — из угла рта течет слюна, а они даже не замечают. Не контролируют.

О Господи, Господи. Как верить в Тебя после этого?

Да моё сегодняшнее состояние — просто чудо самообладания, свободы, спокойствия, по сравнению с тем, в которое ввергла одна-единственная маленькая таблеточка с безобидным симпатягой-зайчиком.