Пустыня

Я встретила в Ялте тогда, несколько лет тому, человека. Василий, в бейсболке, бородатый. Видимо, таков местный типаж. От него исходило дуновение некоторой подлинности. Подарил открытку с котёнком. На оборотной стороне прочерченные и затем тщательно стертые карандашные линии, по линиям расселись аккуратные ласточки хвостатых букв:

Играет джаз, я стих пишу,
Он ваш, как ваше моё имя…

Однажды позвонил в Москву.

— Хотел тебе сказать, за последние несколько лет обнаружил, что всё написано — тебе.

— Я вышла замуж, — сказала сразу.

— Счастливо?

Я даже не поняла вопроса.

— А? Я — счастлива. Да.

— Я говорю, ты счастливо вышла замуж?

Я немного возмутилась. Дмитрий услышал, что говорю по телефону, приник к трубке с другой стороны ухом. Но и тогда не схлынуло моё возмущение, не переключилось на Дмитрия: «Я — это ты».

Ад. «Дахау» отдыхает. Когда ты — это я, ты не слушаешь мои телефонные разговоры, и я от тебя ничего не скрываю. Сказать себе тогда, в той юной Ялте — захохотала бы. А ведь не то что терпела — просто знала: «Он — это я». (Нет, в такой формулировке — не работает).

Может быть, Василий и сейчас здесь. Но нам не надо встречаться, думаю.

Видела лицей, попечителем коротого был Чехов, когда заведение состояло ещё женской гимназией. Высокие, угрюмые каменные стены. Как они сочетались с песнями юных щебетуний? Наверно, вполне сочетались. Юную женщину надо оберегать от всяких нелепостей. Лучше в таких вот стенах.

Даже не представляю, как я смогу переживать всё снова, во время взросления моей грядущей дочери — с сыном легче, но тоже. Да, я буду страшно беспокоиться. Я по-прежнему и посейчас не понимаю — как отважиться сюда рожать? И дело даже не в террористических актах и возможном насилии, Господи, сохрани. А в самом строе событий, в самой лаве, потоке, сели — информации, событий, встреч, взглядов, разочарований. Конечно же, рожать сюда — либо безоглядная отвага, либо вопиющая глупость. Особенно девочку.

Но и на это мне придется однажды осмелиться.

Придется, потому что так предсказано. Каждая женщина, не только Мария, получила такое предсказание, и каждой однажды придется понять, что её дитя распнут.

Но, казалось бы, если уж всё равно живу, почему бы и не отважиться жить, правда?

Такой порыв влечет ненужные завихрения. Но что лучше?

Жизнь как бесконечный аперитив. Черновик. Ожидание будущего. Или — бесконечные поцелуи без…

Вот-вот, сейчас, оно и начнется. В частности, принесут первое блюдо.

Избегание. Вечная внутренняя эмиграция. Как приехать в Нью-Йорк и начать ныть среди русскоязычной публики об оставленных-потерянных положении и близких сволочах, вместо того, чтобы нырнуть в город, очертя голову.

Давать уроки рисования и во всю трудовую деятельность не дописаться до единой картины. Английский — и не почитать Кольриджа.

Разговаривать с мужчиной, к которому влечёт — и не поцеловать.

Вести дневник, где только записи, что не о чем писать. Родиться на море — не научиться плавать.

…Искусственное пространство столичного клуба — а в окно видны подлинные деревья, декорированные листьями уже пожелтелыми, а главное — жёлтое тоже окно, кривоватая крыша, в окне моют посуду, бледно-рыжая занавеска — то ли на просвет, то ли выцветшая.

Окно, жёлтое в синем, словно в бархатной бумаге — была такая — вырезали квадратик и подложили золотистую обёртку от шоколадной канфеты «Маска». Вечер начинает снизу чернеть, фиолетоветь.

И вот там-то моют посуду — подлинное действие, вытекающее из предыдущих (из посуды ели), осмысленное (надо мыть), спокойное (это повторяется).

А здесь, у меня, действия произвольные, осмысленная ветка бифуркации обломилась, всё споткнулось, и любое движение от сотового к пачке к зажигалке к пепельнице к меню к запястью бессмысленно и суетливо, хаотично и энтропийно, циклично, как мысль шизофреника.

Я хочу туда. Мыть тарелки.

Двухслойное стекло, почти никакой преграды. Я туда всё время иду. Это наступит. Вот-вот. Уже. Сейчас. Еще немножко.

Только допью слоистый аперитив и договорю бесконечную речь, слова которой цепляются друг за друга, как зубчики в колесиках часового механизма. Докурю несгорающую сигарету, разменяю по копейкам неразменный пятак, добью лернейскую тварь и пойду.

Там уже, наверно, гора посуды.

Нищий

Море нынче что-то совсем разбушевалось. Из приоткрытого окна Ливадийского кабинета оно выглядело столь прекрасно невозмутимым. Совсем иное, когда спускаешься к самой воде.