Пустыня

А если выпасть из подобного день-в-день скольжения, вырулить на иную, где всё незнакомо, равнину, а потом крутым виражом вновь заехать в покинутую нору — тут-то и поражает каждая подробностная деталь, мы видим, что у нас есть былое и что былое можно пощупать руками, у него есть запахи и формы, оно неабстрактно. И мы также предчувствуем, что придут времена, когда былого не станет, потому что не станет нас — и вот тогда-то рыдаем, опустив в ладони лицо, гладим корешки книг, целуем бабушкину иконку, ласкаем жёлтые фотографии, и плечи вздрагивают в свете большой и жёлтой, как перезрелая дыня, луны, а душа полнится любовью и болью, а также невозможностью поведать об этой любви и боли.

С течением времени, если только вы не менеджер преуспевающей корпорации, такие приступы обостряются. Хороший врач выпишет тут непременно по одному рододендрону каждый день после обеда.

Подлые эсэмэски

Одно утешение осталось в жизни — изменить фоновый рисунок рабочего стола. И вот, чужой снимок на экране, ночной тревожный город, сменяется лёгким бризом и тремя пальмами, которые встряхивают пышной шевелюрой над безбурным, томительно гладким и синим морем.

Хотела бы я в такие места? Поразмыслив немного, понимаю: не очень. Там всё чужое, слишком яркое. Мой вполне серый сугубо здешний глаз не привык к такому.

В лифте ехала с бабкой с двенадцатого этажа. Бабку хорошо знала в лицо — встречала с самого малолетства то в подъезде, то на вахте, то на лавочке.

— Снова, что ли, маленький лифт не работает? — спросила зачем-то.

— Да вот пацанва лазит, балуется. — сказала бабка, обрадованная благодатной темой разговора, но и всерьёз сердясь. — Мелкие, так лифт их не везёт, а они прыгают, чтобы он пошел — он и застревает… Хулиганы! — прибавила она сакраментальное.

— Да, — вдруг, поддавшись порыву, сказала я. — знаю. Я и сама сколько раз так делала.

— Что? — она задохнулась возмущением.

Ещё бы! Перед ней во всей красе стоял неповерженный вечный противник. Я немного испугалась всколыхнувшейся свирепости, но, глядя на старушку, не могла удержаться от улыбки.

— Сама, говоришь, — и сморщенное её лицо вдруг изнутри озарилось, будто сквозь морщинки брызнуло солнце.

Посмеиваясь и покачивая головой, вышла на двенадцатом.

Обливаясь слезами, читаю очередную проклятую эсэмэску от того, кто когда-то был моим мужем, но больше (как трезво и с ноющей туповатой болью я понимаю) никогда им не будет.

Нет-нет, наибольшего искусства требует одно умение, трегубо необходимое для выживания. Умение ставить точку. И я им, увы, обладаю. А если не обладаю, то буду. Я очень упрямая. Научусь. Проникну в святая святых человеческих навыков.

Но опять запятая, это серьезно —

Так поется в одной современной эстрадной песенке, мельком я видела клип: черно-белая женщина перемещается по комнате, в струящейся комбинации. Видимо, страдая, так как особыми острыми, как осока, продольными тенями падает на её кровать многопараллельный след жалюзи, и мелькают то ли вазы, то ли компьютеры — разобранный интерьер на заднем плане, собранный, надо думать, из всякого, что попал, реквизита. Не впервые пустая песенка задевает меня — не удивительно, у нас, кто не в состоянии отгородиться от поползновений мира навязать дребезги и звяки, популярные мелодии сидят в голове, как железные занозы.

И я уже почти забыла ту высокую музыку, которой окружал меня муж.

Странно, но, если не считать редких горьких слёз, вспоминаю о нём со сладкой истомой под мятежную музыку, словно уже пережила, что должна была — и остаются лишь дивные воспоминания, последнее нерастраченное богатство человеческой жизни. Богатство, которое, собственно, невозможно растратить.

Нет, если нечто закончилось — надо иметь мужество завершить, не длить и после конца.

К сожалению, скорее всего, я никогда не перестану любить его. И поэтому, во имя нашей любви, я никогда — никогда — никогда не встречусь с ним, а если встречусь случайно, в городе, в толпе, на перекрестке, на мосту, в метро, на автостраде, в театре, у друзей — не заговорю. Я не допущу разговора о погоде или об общих знакомых, а о другом, понятно, мы не сможем поговорить, если встретимся когда-нибудь — вот так вот, словно ничего не бывало.

В метро смешат случайно подслушанные слова.

— Она, как всегда, на своей волне…

— Сейчас так уже немодно говорить. Надо говорить, «в своей теме».

Да, народ-языкотворец…

А Ванька — вот он, ждёт на станции Чеховская — всё такой же. Левый глаз немного косит, чёрные, чернее космоса, волосы падают на лоб. Сколько же мы не видались? Кажется, нос немного вытянулся, построжал, да и то, может, я просто давно его не встречала. Выбираемся на поверхность…

— Времени, времени нет, — сетует он себе под нос, идя по улицам, не разбирая дороги.

Я мягко под локоть направляю его то в один, то в другой переулок, а если бы не я, он, кажется, давно бы уже ходил кругами, ничего не замечая вокруг, под одними и теми же знаками кирпича, объезда, вывеской банка, рекламным щитом, который заменяет нам щит варягов.

— А что бы стал делать, будь у тебя время?