Пустыня

Надо сознаться: пью минеральную воду «Оболонь», а представляю коктемерзкий «Мускат», десерное розовое вино сафьянного вкуса. Претворяю минералку силой воображения, наедине сама с собой, даже передёргивает от градуса, и самодовольство столь велико, что и Чёрное море не может сравниться с ним в данный момент. Я длю свою мысль, хоть она и прерывиста — нынче опять плакала и думала, что надо мириться с Дмитрием пока не поздно. Враньё. Лучше я стану ослабевшей от недополученной любви пьянчужкой, хмелеющей от воды. Итак, продолжаю.

Если у меня хватило решимости рвануться и — в итоге — вырваться из отношений, которые стали уже более походить на путы, на узы, те самые, обременительные, хоть и однокоренные высоким словам «союз», «союзник»…

И если хватило настырности, упорства и терпения к боли (так беспородная собака, дворняга с примесью волчьей крови, попавшая в тайге в капкан, перегрызает себе лапу и уходит на трёх), это ведь ещё, тем не менее, не значит, что такому же упорству можно обучить и лелеемого в домашних условиях шпица, манерную болонку, колченогую ливретку, или — пусть даже бульдога, боксёра, дога.

Чтобы решиться на такое, нужна именно безродная отвага, а главное, нет, — отчётливое понимание, лучше потерять лапу, чем погибнуть, а ведь знаешь наверняка, погибнешь. Сдохнешь последней смертью, будешь трястись, писаясь от ужаса, при виде хищника, медленно и вальяжно подбирающегося к тебе, легкой добыче. Хищник явится рано или поздно, вне всяких сомнений. Навалится и сожрёт, обдав напоследок тошнотворной вонью своей слюнявой раззявленной пасти.

И ты останешься обсосанными косточками, а может, только зубы отщелкнут, да выплюнут ногти, а может, и вовсе ничего не останется.

Греют душу новые предвкушения, поверишь ли, хотя щёки в настоящий момент снова солёные не от моря, а от слёз, и, хотя неловко признаваться — ну тебе ведь можно? Ты поймешь меня и простишь? — чарует едва занявшееся зарево моей славы и моего позора. (Одно и то же). Я немного боюсь, но больше хочу, да солнце и нельзя закатить вручную, закатится уж как-нибудь само… Потом, попозже… А я, наверно, останусь, старенькая, сложившаяся из морщинок, с больными, скрипучими, как у Железного Дровосека, суставами. Я-то, конечно, надеюсь, что превращусь в лёгкую сухую старуху, и буду ещё красивее мадам Фу-фу. Но не смотри на меня, новая юная девочка с гладкими облизанными морем ногами. Не смотри, дитя. Что за глупые зелёные искорки восторженной зависти, к чему интерес? Ты, пожалуй, не совсем глупа, если смотришь так именно на старуху, а не на молодую женщину — девчоночку чуть постарше тебя — но и всё. Ещё большим умом будет вообще не смотреть на женщин. Да, лучше бы тебе смотреть на мужчин.

Он обладал мной. Я никогда не забуду, как это было. С какой полынной горечью во взгляде и многообещающей угрозой он подступал ко мне. Каким потусторонним страхом светилось его лицо в темноте. Я до последних дней жизни буду светло, беззвучно рыдать, вспоминая. Как он не верил, что дотрагивается до меня. Кажется, я любила его за то, что он красиво и отчаянно любил меня. Теперь, на развалинах недревнего Карфагена, уже можно признаться. Кружило голову то, какой он меня видел. Я наблюдала нас со стороны — любовалась собой, но он был мне под стать. Он выглядел…

Да что говорить.

Голос у него был низкий, и… Да что говорить.

Его лицо…

Нет, мне никогда не сказать о нём.

Он был слишком хорош, проклятые плоские слова, прекрасен. Он был божественный, упоительный, он плавил меня, жёг, меня снедало: замирало сердце, охлёстывало горло, пресекалось дыхание, дрожали колени. Я изнывала, была сама не своя, изнемогала, желание скручивало жгутом, я хотела перегрызть себе горло, я…

Мне хотелось от него ребёнка.

Вот: я хотела быть порванной в промежности его ребёнком. Я хотела трудных родов, хотела, чтобы у меня обвисла грудь, быть биологической особью, туповатой, счастливой и смокчущей самкой, облизывающей детёныша.

Ума не приложу, почему всего этого нет.

Почему я только пишу, сидя в щёгольском брючном костюме, за столом кафе, похожего на вагон класса люкс, только без купейных перегородок.

Отчего я пью кофе и в пальцах серебрится перьевая ручка, в ушах горят небриллиантовые сережки и глаза подернуты жидким ртутным блеском — только что проверяла. Почему волосы собраны тугим отливающим соломой узлом на затылке, и я так собрана, спокойна и по-прежнему хороша собой. Я должна была быть уже использованной, уже плод, что завелся во мне, должен был высосать положенные соки и отпочковаться. Я должна была выполнить предназначение, какую-то его часть, наверно, очень важную для женщины в этом мире.

Вместо всего сижу здесь, в теле с тонкой талией и длинными ногами, и выгляжу, как девственница, которая никогда не стонала под мужчиной.

Зачем меня сюда поместили, в тело, в подвижное заключение, переносную тюрьму?