Пустыня

Мало-помалу локтей, коленей, голеней, лбов, грудей, шей, затылков, спин всё больше, всё плотнее пространство, и уже движение в левом углу отзывается в правом, и вся людская масса колышется, вздрагивает. Трясется желе в ложечке робеющей дебютантки. Самолет набирает высоту. «Кто нынче диджеит? — Морган». Мураками. Харуки. Харакири. Рики-тикки-тави. Собака Баскервилей. Тут вам не провинциальное «ту-ту-ту-тыц». Саунд-эйсид с этно. Типа того. Барная стойка сотрясается: трэш-трэш, бутылки запели в унисон, ноги сами пустились в пляс, руки взметнулись к небу.

Я всё ещё сижу за столом и смотрю скорбными круглыми глазами на радость мира.

И почти ненавижу себя за своё малодушие.

Безумный калейдоскоп, в глаза бросаются: пот на лицах, мелированная прядь, заколка «Таччинг», детские часы на пластиковом ремешке. Мне нравятся эти часы, я тотчас решаю, что хорошо — носить подобные. Смешно, как хорошая шутка, или — плохая шутка, но под травкой. Кричу Наташке в ухо: «Посмотри на те часы» — «Что?» — «Посмотри на часы!» Наталья показывает руками — не слышу.

«Часы!»

Она поворачивает запястье — там 1:30.

Да ну, я машу рукой. Снова смотрю. Может, станцевать? Но я не умею. Зря всё-таки не ходила в школе на дискотеки.

Напор сил, бодрости, радости. Атака красоты, силы, молодости, здоровья, могущества, богатства. Не важно, что завтра вялый и дряблый. Единый ритм, как сердце одно на всех — сердце большого города, обнажённое, ярко-красное, гонит кровь по всем артериям, а вы и не знаете об этом. Здешний танец заставляет всю Москву, всю страну, весь мир суетиться, ложиться спать, вставать, лететь, бежать, заключать договоры и под стражу, качать баррели и права, записывать альбомы и долги, удаляться в пустыни, влюбляться, расставаться, гибнуть в шахтах, в собственных квартирах, от голода, от холода; гнать на автомобилях, спускать с конвейера сотовые телефоны, дивиди-плееры, капэка, смартфоны и многое из того, в скором будущем, чему мы пока не знаем названий.

Ночной клуб — сердце города. Точнее, маленький, но очень прожорливый кровопийца.

Наталья демонстрирует большой палец — «Класс!» — и запрокидывает пластиковую бутылочку, пузырится тёмная жидкость, льющаяся в раскрытый красный рот.

«Всегда кока-кола,» — мелькает тень мысли, и я словно вижу, как то же мелькнуло одновременно у всех, кто здесь есть. Мы подумали хором, через мгновение единство распалось.

Я вернулась под утро. Дмитрий не спал.

— Ты почему не приехал? — спросила я фальшивым, насквозь фальшивым, даже мне было слышно, каким фальшивым голосом.

Как нашкодившая дрянь.

— Хорошо было? — спросил он.

— Да.

Я легла, отвернувшись, стараясь не дышать, чтоб не выдать, пила и курила. Я должна его проучить. Он не может приказывать.

Ай, как же я некрасива. Ещё полсекунды, и я опять буду плакать, просить прощения. Сжимаю кулаки, и накрашенные ногти впиваются в ладони.

Так тянет ко всему мужскому! Я, наверно, обречена на неизбежное притяжение, но заставляю себя держаться, и потому-то голос так холоден, в нём много металла: представляете ли вы себе обледенелый металл тонкой ковки? Представляете ли вы меня?

Уже много раз слышала, что до момента, как открываю рот, я совсем другая, и дело не в словах — голос, он всё меняет, он выдаёт.

И что же?

Полуоброт головы — я отлично знаю, под каким углом вы должны смотреть, чтобы защемило сердце. Знаю, как и всякая женщина, нас никто не учит.

И вместе с тем — чуть намеченная улыбка в знак иронии над собой, лёгкий и тёплый огонёк в глазах, чтобы вы, боже упаси, не подумали, будто ирония заточена против вас — вы же ужасно обидчивы, просто страшно делается, как подумаешь, до чего беззащитны.

Да, я породистая, хоть оснований к тому никаких. Лишь семейная легенда про генерала, сосланного в Сибирь, и нечаянное совпадение моего имени с именем прапрабабки.

— Була вже на цьому двори така… — сказала прабабушка Ева, когда родители, не ведающие, что творят, назвали меня так, как они назвали меня, и привезли показывать родне, как некий иноземный подарок.

Подарочек ещё был в кульке и, кажется, не говорил, а уже совершил девятичасовой перелёт на самолете с тремя посадками — можно представить, как я надрывалась! Очень плохо переношу полёты: уши закладывает так, что хочется выть.

Но летаю, раз надо.

А ты говоришь. Да я переживу всё, что угодно, хотя бы к тому оснований было не больше. Переживу назло. И не погаснет во мне мягкость и женственность — я останусь такой, как сейчас. И всё равно буду верить людям, они останутся интересны. И я не дам себя сломать. Что бы ни происходило.

Вот увидишь, я останусь собой.

Возможно, помогут дневники, а может, что-нибудь или кто-нибудь помимо, но я сделаю всё, чтобы сохранить веру в других. Хотя рейтинг доверия к человечеству упал в моих глазах на пятьдесят девять пунктов.

Сейчас, когда пишу, с головой накрыло одиночество — никому не обязана своей исповедью, без конца повторяю беспомощные признания и заклинанья, всё время твержу, что останусь жить — и почти не верю.