Пустыня внемлет Богу

Но чем он, Яхмес, лучше того, кто им повелевает, если, однажды совершив угодное богам дело, спас Месу-Моисея, этого самого жреца евреев, от неминуемой смерти, а после до того опустился, что управляет мерзким, тайным руслом, по которому сплошным потоком текут доносы к повелителю?

Трудно поверить, но это так: в момент, когда он предстал пред очи своего повелителя, а за стеной истошно кричали женщины, тот, спавший с лица, читал не отрываясь эти самые доносы, и мука, проступавшая в его глазах, говорила лишь о том, что еще тысячи людей будут брошены в застенки, а может, и казнены.

Но более всего потрясает Яхмеса не приказание немедля вывести этот народ за пределы Кемет и даже не то, что он встретится с Моисеем, а слова о братьях и сестрах в эту труднейшую ночь гибели первенцев.

Каким бы ты зверем ни был, а, выходит, на миг мелькнет в изгибах души слабая искорка раскаяния.

Смешно Яхмесу вспоминать, как он, увидев Моисея, со стены крепоста Чеку, обрадовался, найдя оправдание всей мерзости, которой занимался столько лет: назначено ему защитить Моисея. До этого Яхмес находил для себя иное, пусть слабое, оправдание: он относится к народу, к которому принадлежит от рождения, в достаточной степени снисходительно, в отличие от подобных себе, отобранных в младенчестве от родителей, знающих, как и он, об этом и проявляющих к несчастному племени еще большую жестокость, якобы за то, что их, беспомощных и несмышленых, предали.

Люди, обязанные Яхмесу не только по должности, а самой жизнью, следили за каждым шагом Моисея, зная, что за ним ведут слежку люди Тамита, иногда даже ухитряясь прочитывать то или иное их донесение. По этим отчетам видно было, что интересует правителя Кемет: его съедает смертельное любопытство к ежеминутному существованию, шевелению, дыханию то ли человека, то ли и вправду наместника какого-то невидимого, но всесильного бога.

Яхмесу, столько лет с не меньшей пристальностью изучающему повадки своего повелителя, именно теперь внезапно и к собственному удивлению становится ясно, что безумие того и поистине одержимость казнями — в лучшем случае каприз, в худшем — игра на жизнь и на смерть с заведомо слабым противником, проигравшим еще до того, как сделан первый ход.

Но на сильного противника у властителя нюх невероятный: нюх этот спас его в случае с Мернептахом, позволил завладеть душой да и плотью умирающего Сети и лишь однажды изменил в той битве с амуру. Яхмес его спас. По логике безумия властителя свидетель его унизительной слабости должен быть уничтожен. Случилось обратное. То ли и вправду это была благодарность доверием за спасение, то ли в игре тому неинтересен противник, не ставящий ни во что свою жизнь: не обмочится, не впадет в истерику, не будет валяться в ногах.

В отношении Месу-Моисея, хоть и знал, что человек этот велик, не меньшей неожиданностью открылась Яхмесу сокровенная связь того с живой сутью пространства, пульсирующего тьмой и светом, ливнями и градом и всяческими катастрофами. Ошалев от удивления, спасаясь от мошки, забивающейся в ноздри, глаза и уши, подыхая от чесотки и нарывов, подданные Кемет все же краешком затуманенного разума улавливают, что вершится нечто невероятное, меняющее законы мироздания. И Яхмесу остается лишь тайно гордиться тем, что он причастен ко всему этому: спас жизнь человеку, которому судьбой назначено изменить ход мировой жизни.

Все острее понимает Яхмес, что настало время не только раскаяния и исповеди самому себе, — время в корне изменить свою судьбу.

Призванный повелителем в час, трагический для всего народа Кемет, несясь на колеснице за Моисеем и Аароном, он неотступно думает лишь о том, что стоит на пороге еще ему самому неизвестного решения.

В первый и, вероятно, последний раз после тех мгновений, когда Моисей благодаря Яхмесу бежал, спасаясь от бывшего фараона, они встречаются лицом к лицу. И только Аарон может себе представить, что творится в душе у каждого из них. Пугают Яхмеса слова фараона о том, что народ этот найдет смерть в пустыне, но сказать об этом Месу-Моисею он не может, и летит колесница в ночь ко дворцу, несомненно всколыхнув в памяти Моисея забытое им чувство устойчивости на этой площадке, несущейся вслед нахрапистому бегу коней.

Многое повидал Яхмес на своем веку, но ничто так не потрясает его, даже после битв с гибелью масс людей при ярком солнечном свете, как исход во тьме ночи этого народа, с которым он связан рождением, этого поистине кажущегося бесконечным людского потока, покидающего землю, на которой прожил более четырех столетий, познал светлые часы, но более — время тяжкого рабства. Но чудо в том, что покидает он эту землю по собственной воле, а не по принуждению, как это было с эфиопами и другими народами, в одну ночь переселяемыми на верную гибель в сушь и каменоломни южной и западной пустынь.