Пустырь

Характерной особенностью Волглого была его пустота и нелюдимость, жизнь шла серо и безрадостно, жители не слишком часто выходили на улицы, как правило, по необходимости – например, когда плелись по воду или на базар. Поход к колонке становился целым событием, его ждали, ведь эти встречи придавали их существованию определенную ценность. Кто знает, отними у них это единственное развлечение – и лишение нависло бы над жителями Волглого страшнейшим проклятием. Так уж сложилось, что таких, как Лукьян – выходивших просто подышать воздухом, среди них почти не было. Конечно, соседи навещали друг друга, но всё больше какими-то воровскими перебежками, хотя некоторые порой и сплетничали на лавочках за калитками. Но чаще сидели по домам, даже дворы поражали своим безлюдьем. Село было до краев переполнено сонным унынием. Хозяева уже в обед, не без помощи самогона, заваливались в кровать, иные засыпали сидя, продолжая ковырять ножом колбасу, опустив голову на грудь, утомившись от разглядывания ворон, пролетавших в мокром, точно увешанном застиранным бельем небе. Раздавив десяток-другой тараканов, вдоволь набарабанившись по пыльным подоконникам и, наконец, устав от бессмысленного вращения, их костлявые пальцы расслаблялись и обвисали заскорузлой бахромой. А понурые, пьяные глаза приклеивались к стеклу и некоторое время продолжали выглядывать в пространство. Проходя мимо мутных окон, прикрытых пропитавшимися водкой тряпками штор, нельзя было понять, смотрят ли глаза с безразличием, или наоборот – полны злобы, или же хозяева ветхих почернелых избушек давно уснули. Ведь засыпали они незаметно для самих себя – на лавке в углу или даже за столом, с недоеденной шаньгой в руке или зачерпнув рукавом молочную тюрю. Как снулые рыбы, как маятники отстающих часов, они в такт тяжелому дыханию покачивали своими вялыми, рыхлыми головами. Наверное, первоначальной причиной нескончаемой полудремы и меланхолии была скупая природа, болотный холод, от которого першило в горле и закладывало нос, нависшие мертвой ватой облака и, конечно же, вечно моросящий, до смерти надоевший всем дождь, из-за которого никому не хотелось лишний раз высовывать нос за двери. Здесь не было и намека на городские развлечения, что могли убивать время и заменять собой радость, и потому скука никогда не теряла своей безграничной власти над Волглым. Только дети, которые ничего не знали о городской жизни, без труда находили свои забавы. Они-то и стали первыми, кто обратил внимание на странный силуэт у калитки священника.

Из мокрых чурок мальчишки мастерили городки, которые наперебой крушили, едва успев нагромоздить. Сучковатые бревнышки ударялись о стенки бесформенных построек, в которых только сами игроки способны были узнать колодцы и пушки. Порою какая-нибудь чушка попадала в лужу, и тогда все с хохотом разбегались, стараясь увернуться от летевших во все стороны брызг. Того, кто будет строить следующий городок, выбирали с помощью считалок. Шило-вило-мотовило испод неба проходило, шило-вило-мотовило по-немецки говорило. И чем неожиданнее и нелепее были рифмы, тем громче стоял смех. Шило выло, говорило, в ржавую трубу трубило. Потом они принимались кормить воробьев, кроша птахам черствые и заплесневелые горбушки, загодя припасенные в карманах. Воробьи ссорились из-за хлебных крошек, а детишки суетились вокруг них, ведь каждый имел среди чирикающих птичек своего фаворита и норовил подсыпать побольше крошек именно ему.

На Елисея они поглядывали искоса и с некоторой опаской, быстро сменившейся любопытством и бессознательной приязнью к этому непохожему на других взрослых существу. А ему нравилось вслушиваться в их бурлящую болтовню, он находил в ней какую-то странную музыкальность, различал в рассыпавшихся искрами интонациях необычные мелодии. Их размытые фигуры увлекали его своей удивительной изменчивостью. Иногда их шорохи и перешептывания казались ему похожими на шуршание саранчи или мышей. Он быстро полюбил эти симфонии шагов, выкриков и шептаний, эту смесь любопытства и опасливости. Казалось, он осознал, что внутри них присутствует нечто, что невозможно отрицать, нечто редкое: жизнь. День на третий детишки осмелели, начали гримасничать, целиться из рогаток и кидаться в него трухлявыми шишками, но злоба родителей, казалось, еще не передалась им, потому что швыряли они их не в полную силу, а ради смеха, так что бродяга почти не чувствовал этих колющих прикосновений. А как-то раз вечером один мальчик положил ему в руку теплую печеную картофелину. Елисею понравился вкус, и мальчишка стал время от времени приносить еще. Хотя Елисей и не мог с уверенностью сказать, что это был один и тот же ребенок, возможно, это был не мальчик, а девочка – он не различал лиц.