Пустырь

– Идти-то, пусть идет, но само это намерение лицо твое истинное выдает как нельзя ясно, – вступил в разговор священник, сделав шаг в сторону Насти. – Это какое же истинное? Или помогать ближнему уже грехом считается? – быстро осознав необходимость обороняться, учительница подняла на него свои зеленовато-серые глаза. Лукьян надул щеки, готовясь к ответу, и говорить начал, не спеша, всем своим видом показывая, что мнение об Анастасии сформировалось у него давно, и теперь появилась долгожданная возможность наконец-то его высказать. – Наблюдаю я за тобой, и думаю. Ты, когда к ближнему жмешься, себя тайком хвалишь – и только. Тебе ближний нужен, потому что дальнего полюбить ты не можешь. Ближний-то начнет о тебе хорошо думать, и ты тогда тоже кумекаешь: а что, а ведь и вправду я славная. Только и делаешь, что за счет ближних собой наслаждаться пытаешься. Так и норовишь на шею прыгнуть, лишь бы тебя за хорошую признали. Тут за словом «помогу» прослушивается «перехитрю». Рука руку моет – вот твоя мораль мелкая. Так что помощи всей этой: ломаный грош – цена. И предупредительна так, потому что боишься, что тебе самой могут страдание причинить. И эту свою боязнь страдать ты личиной сострадания прикрываешь. А сострадание тебе и нужно-то только потому, что не умеешь ты чтить дарованное тебе страдание, бежишь от него, думая, что сможешь спрятаться. Буквальное понимание Библии – вот беда тебе подобных. А речь там вовсе не об этой мелочной, расчетливой, услужливой добродетели, а совсем о другой привязанности – любви, которую нам еще предстоит испытать, любви к чему-то, что еще ждет нас… Ведь уже сегодня любить должны мы эту будущую встречу, только она и достойна подлинной, великой любви. Вот ты и на исповеди-то не была ни разу. – Мне казалось, что исповедоваться – дело добровольное. – Хе-хе, добровольное. Слово-то опять какое. Ты словно больной, который вместо того, чтобы желать поскорее вылечится, требует лекаря пощадить его и прекратить лечение. Такие вот – больные духом – больше всего правды-то и боятся! – священник ликующим взглядом окинул собравшихся в комнате. В их глазах наряду с некоторым недоумением (слишком уж неожиданной оказалась для них эта тирада) читалось уверенное согласие с осуждением учительницы, которую все они за что-то (каждый за свое) недолюбливали. Но видимо не удовлетворенный эффектом своего выступления (больно уж тупо Нюра с Клавой вытаращили глаза), Лукьян решил продолжить: – Да и я-то тебе не нравлюсь только потому, что не соответствую твоим никчемным представлениям о доброте. Доброта-то, она у тебя какая-то бытовая, вроде веника или коромысла. Был бы я ручным и гладким, считающим каждую вещь хорошей, – так мы б давно уж лучшими друзьями стали. Смешно! Ты к людям как к домашним зверькам относишься, приручить всех пытаешься. О счастье ближнего речь обычно заводят те, кто сам мелок, как мышь. Вот потому-то добродетели эти противны мне больше, чем иные пороки. – Но то, что вы сейчас говорите, на Библию совсем не похоже, но напоминает чьи-то еще мысли, только вот никак не могу вспомнить чьи. – Да ты не вспоминай, а послушай лучше, может, отложится что-нибудь хоть! Ничто в мире не является таким источником зла и безумия, как это вот твое сострадание. Эта ничтожная добродетель – плод зависти и тщеславия. Эта боязливая осторожность – причина многих страданий, гордыня сплошная. И тут, быть может, таится самая страшная опасность! Таким добрым и праведным недостает только одного – авторитета! И если они получат его, то божусь, что фарисеев власть покажется нам справедливейшим из правлений! Беда в том, что ты уже эту власть частично получила – в школе. Именно поэтому я теперь и втолковываю, что в церковь детям стоит ходить много чаще, чем на учебу эту, от веры обособленную. – Да, но им еще надо хотя бы читать научиться, чтобы отличать Ветхий Завет от Нового. На исповеди-то на такие мелочи вам размениваться некогда, – ответила Настя, осознавшая, что ей не осталось ничего, кроме как огрызаться. – Да они ж дети малые и не способны Писание понять, а когда станут способны, уж и поздно будет, Писанию и учить-то можно только как Тайне, и никак иначе! – А вот в этой последней фразе, Лукьян Федотыч, вы Великого Инквизитора почти дословно процитировали! – Тут священник нахмурился и закрутил глазами, его щеки тряслись, а лоб сморщился, как сборки шторы, и единственное, что он смог выкрикнуть, ткнув пальцем в сторону выхода, было: – Вон! – Похоже, его не смущала ни неуместность этого разговора, ни некоторая странность жеста, ведь пересуды происходили всё-таки не в его доме. – Что ж, до свидания, – произнесла Настя и скрылась за простынями. – А за гвоздями всё ж таки сходи, – успел только крикнуть ей вслед дед Егор. – И чего бабенку эту хилую ветер принес, – прошипела себе под нос Марфица. А Клава с Нюрой так и таращили глаза, и жидкие желтые отсветы переливались на их рябых лицах. Только кошку этот разговор усыпил, и она, свернувшись в мягкий черный комок, улеглась под столом, на котором лежало чужое, разбухшее тело, прикрытое бесцветной простыней.