Пустырь

Его друга Сашку, она, конечно, прекрасно знала. Он был из тех мальчишек, которые слишком рано начинали играть во взрослых, таких ей было особенно жалко. Если в Тихоне была какая-то ранняя умудренность, которую он таил внутри своей детскости, то Сашка, наоборот, напоказ притворялся взрослым, оставаясь при этом взбалмошным ребенком. Он только и делал, что безуспешно пытался соответствовать тому себе, каким себя воображал. Самым же обидным было то, что она не имела представления о том, как пробить возведенную им вокруг себя стену. Ведь при любой попытке учительницы заговорить с ним о чем-то, кроме домашних заданий (которые он, впрочем, тоже выполнять не очень-то любил), Сашка насупливался, и потом по нескольку дней прогуливал школу. На уроках он часто сидел молча и думал о чем-то своем, как ему казалось – взрослом, но на самом деле он по-детски не любил абстрактности точных наук, всё это казалось ему скучным, и оживлялся он, лишь когда учительница указывала на то, что внутри нарисованных на доске уравнений, формул и столбиков цифр можно обнаружить изображения деревьев, накренившихся домишек, скрюченных и сгорбленных человечков. Как-то раз Сашка громче всех засмеялся и сказал, что квадратный корень напоминает навес над крыльцом церкви Волглого, шестерка – Лукьяна, а единица – Марфицу. Без злобы, кстати, смеялся. И не знал, что учительница придумала это незатейливое развлечение специально для него, хотя другим игра тоже понравилась. И даже эта внезапная смерть так соответствовала созданному им образу себя. Ей было не по себе оттого, что она так и не сумела растолковать ему, что это был только образ.

После уроков она часто оставалась одна в пустом классе. Ей казалось, что за все эти годы она не научилась помогать детям не утрачивать своих собственных, не навязанных окружающими черт, и потому считала себя плохим учителем. Да и дети всё меньше были подготовлены к школе, они болели, хирели на глазах и не проявляли никакого интереса даже к сказкам, не то что – к обычным школьным заданиям. Как-то раз, когда по ее просьбе водитель, доставлявший на базар еду, привез к Новому году кулек конфет (ей, правда, пришлось выслушать целую симфонию мужицкого ворчания – дескать, невыгодно эти сласти возить, достать трудно, а каждому по фунтику тащить неудобно, с меня и папирос ваших хватает – ну, и тому подобное брюзжание). Но дети не слишком-то и обрадовались гостинцу: конфеты они ели так редко, что вряд ли можно было сказать, что любили сладости, – даже сахара они иной раз не пробовали по несколько лет. Иногда ей казалось, что с их лиц скоро исчезнут все детские черты, как стирают со школьной доски решенную задачку. Да и сама она понимала, что все эти буквы и цифры они считают ненужными, и, пожалуй, в Волглом, правда, было сложно понять, зачем эти знания могли пригодиться. Всё, чему она старалась хоть немного научить их, – это помогать другому хотя бы в мелочах, если нет возможности помочь в самом главном. Ведь ей самой почти всегда удавалось водворить мир между бранящимися соседями, и порой за ней посылали, когда бабы слишком долго лаялись из-за перевернутых ведер или неподеленных яблок. А ссорились они очень часто, были всегда готовы вцепиться друг другу в волосы и вообще, похоже, считали ругань занятием естественным и даже толковым. Но она находила всех этих людей славными, немножко сумасбродными, но в большинстве – хорошими, только слишком уж далеко запрятывавшими то хорошее, что в них оставалось. Ей было легко жить с ними, помогать им, хотя часто было их жалко, было горько оттого, что они почти не способны разглядеть пролетающее мимо них счастье.

Умирали в Волглом быстро, телефонов не было, да и звонить было некуда – единственный врач жил на расстоянии десяти километров, в соседней деревне, но он давным-давно спился, и рассчитывать на его помощь никому и в голову не приходило. Лукьян давно придумал дежурную фразу «видать Господу понадобился», которую не уставал повторять в таких случаях. Вот и в этот раз, когда из реки выловили худенькое тельце подростка Сашки, священник, взглянув на его безжизненные глаза, вдавленный лоб и впалые щеки, устало зевнул, предчувствуя похоронные хлопоты, которых он терпеть не мог. К тому же Сашкины родители отказались принимать участие в похоронах, да и вообще были слишком пьяны, чтобы понять, что произошло с сыном.